Тут послышался страшный шум – будто стучали по жестяным банкам; посыпались катушки, звенели разбитые чашки. А в кухне бренчали кастрюлями, тарелками и вилками.
Старый Кондоманолио рванулся, размахивая своей дубинкой. Но откуда начинать? Старухи, мужчины, дети, как ветер, проносились сквозь двери, прыгали из окон, через изгородь, падали с террасы, каждый уносил то, чем ему удалось поживиться: сковородки, кастрюли, матрасы, кроликов… Кое-кто снял с петель двери и окна и тащил их на спинах. Сам Мимито унес пару лодочек покойницы, перекинув их за шею – казалось, мадам Гортензия удалялась верхом на его плечах и видны были только туфли…
Учитель нахмурил брови, прицепил чернильницу к своему поясу, сложил чистую бумагу, и не сказав ни слова, с видом оскорбленного достоинства переступил порог и был таков.
Бедный дядюшка Анагности усовещал, умолял, грозил своей палкой:
– Какой стыд, поглядите, какой позор, смерть слышит вас!
– Может мне сбегать позвать попа? –спросил Мимито.
– Какого попа? Идиот несчастный! – зло сказал Кондоманолио. – Это же была француженка, ты что, не видел, как она крестилась? Эта отлученная крестилась четырьмя пальцами! Давайте-ка быстро зароем ее в землю, пока она не начала вонять и отравлять деревню!
– Ее уже черви начали есть, клянусь вам, ну, держитесь! – сказал, крестясь, Мимито.
Старик Анагности наклонил свою благородную голову знатного деревенского господина:
– Тебе, дуралею, это кажется странным? На самом деле человек полон червей с самого рождения, но их не видно. Однако лишь только начинается тление, они вылезают из всех пор – совершенно белые, как те, что в сыре! Появившиеся первые звезды остались висеть в воздухе, вздрагивая наподобие серебряных колокольчиков. Они звенели всю ночь.
Зорба снял с крючка висевшую над кроватью умершей клетку с попугаем. Осиротевшая птица в ужасе забилась в угол. Она смотрела во все глаза и не могла ничего понять, затем сунула голову под крыло и съежилась.
Потом попугай расправил оперение и захотел что-то сказать, но Зорба протянул к нему руку.
– Помолчи, – прошептал он ласковым голосом, – помолчи, идем со мной. Зорба наклонился и посмотрел на покойницу. Он смотрел долго, горло его сжалось. Хотел было поцеловать ее, но сдержался.
– Пошли, Господь с тобой! – прошептал он. Старый грек взял клетку и вышел во двор. Заметив меня, он подошел.
– Пойдем-ка отсюда… – тихо сказал он, взяв меня за руку.
Зорба казался спокойным, хотя губы его дрожали.
– Все мы пройдем по этому пути… – сказал я, пытаясь утешить его.
– Хорошее утешение! – присвистнул он ехидно. – Пошли отсюда.
– Подожди, сейчас ее унесут. Надо посмотреть… Ты сможешь выдержать это?
– Я продержусь, – ответил он сдавленным голосом. Зорба поставил клетку на землю и сложил руки. Из комнаты покойницы вышли с обнаженными головами дядюшка Анагности и Кондоманолио, они перекрестились. За ними шли четыре танцора с апрельскими розами за ушами, веселые, полупьяные, они несли дверь, на которой лежала умершая. Потом следовали лирник со своим инструментом, с десяток захмелевших мужчин, все еще что-то жующих, и пять или шесть женщин, каждая из которых несла кастрюлю или стул. Мимито шел последним, с дырявыми лодочками, висевшими у него на шее.
– Убийцы! Убийцы! Убийцы! – смеясь выкрикивал он. Дул теплый, влажный ветер, и море сердилось. Лирник поднял свой смычок – в теплом ночном воздухе раздался свежий, радостный и ироничный голос: «Почему, солнце мое, ты так поторопилась исчезнуть?..»
– Пошли, – сказал Зорба, – все кончено…
24.
Мы молча шли по узеньким улочкам деревни. Неосвещенные дома казались черными пятнами, где-то в стороне лаяла собака, тяжело вздыхал вол. Ветер издалека доносил радостную мелодию лиры, звеневшую наподобие игривого ручья.
– Зорба, – сказал я, пытаясь прервать тягостное молчание, – что это за ветер? Южный?
Но старый грек вышагивал впереди, держа клетку с попугаем вроде фонаря, и молчал. Как только мы пришли на наш пляж, он обернулся.
– Ты голоден, хозяин? – спросил он.
– Нет, мне не хочется есть, Зорба.
– Ты хочешь спать?
– Нет.
– И я не хочу. Посидим немного на гальке. Мне нужно у тебя кое-что спросить.
Оба мы устали, но нам не спалось. Мы не хотели утратить остроту трагедийного ощущения этого дня. Сон казался нам трусливым бегством в минуту опасности. Мы уселись на берегу моря. Зорба поставил клетку
между колен и долго молчал. Какое-то тревожащее воображение созвездие появилось позади горы, будто многоглавое чудовище с хвостом в виде спирали. Время от времени одна из звезд отделялась и падала.
Зорба с восторгом смотрел на небо, он даже раскрыл рот, словно впервые его увидел.
– Интересно, что происходит там, наверху? – проговорил он.
Минуту спустя он решился и заговорил. Голос его
торжественно и взволнованно зазвучал в ночи:
– Хозяин, можешь ли ты мне сказать, – произнес он, – что означают все эти вещи? Кто же их сотворил? Зачем их сделали? А главное, – голос Зорбы задрожал от гнева и ужаса, – почему наступает смерть?
– Я не знаю, Зорба! – ответил я, устыдясь, будто меня спрашивали о чем-то самом простом, самом необходимом, а я был не в состоянии объяснить.
– Ты и не знаешь? – удивился Зорба, глаза его округлились точно так же, как прошлой ночью, когда я признался, что не умею танцевать. Какое-то мгновение он сохранял молчание, затем вдруг разразился:
– Тогда к чему все эти грязные книги, которые ты читаешь, а? Зачем ты их читаешь? И если они не говорят об этом, тогда о чем там рассказ?
– Они говорят о растерянности человека, который не может объяснить то, о чем ты спрашиваешь, Зорба.
– Плевать мне на его растерянность! – крикнул он, с раздражением топая ногой.
Попугай от этих криков внезапно подпрыгнул:
– Канаваро! Канаваро! – закричал он, будто звал на помощь.
– Заткнись ты! – сказал Зорба, стукнув кулаком по клетке.
Он повернулся ко мне:
– Я хочу, чтобы ты мне сказал, откуда все приходят и куда идут. Столько лет ты изнуряешь себя этой тарабарщиной. Что ж за сироп ты сумел выжать из двух-трех тысяч килограммов бумаги? Столько тоски было в его голосе, что у меня оборвалось дыхание. Эх! Как мне хотелось ответить ему!
Я был глубоко убежден, что самые высокие вершины человеческого духа не Знание, Добродетель, Доброта и Успех. Это что-то большее, фатальное и безнадежное вроде священного Ужаса.
– Ты не отвечаешь? – с беспокойством спросил Зорба.
Я попытался объяснить своему товарищу:
– Мы – маленькие червячки, Зорба, самые маленькие червячки на маленьком листочке огромного дерева. Маленький листок – наша земля, другие листья – это звезды, которые движутся в ночи. Мы бродим по нашему маленькому листку и с беспокойством его исследуем: нюхаем – хорошо или плохо пахнет; пробуем на вкус, если он оказывается съедобным. Мы ударяем по нему – он отзывается, как живое существо.
Кое-кто из самых отважных достигает края листка. И там, над бездной, мы наклоняемся с широко раскрытыми
глазами и напрягаем слух. Нас охватывает дрожь. Мы предупреждаем о страшной пропасти под нами, время от времени слышен шелест других листьев этого гигантского дерева, мы чувствуем, как от корней дерева поднимается сок и наполняет наши сердца. Вот так, склонившись над пучиной всем своим существом, мы дрожим от страха. С этой минуты нам грозит…
Я остановился. Мне хотелось сказать: «с этой минуты начинается поэзия», но Зорба мог бы не понять.
Я замолчал.
– Что же грозит? – обеспокоенно спросил Зорба. – Почему ты остановился?
– …Грозит великая опасность, Зорба. У одних начинает кружиться голова, они бредят, других охватывает страх и, пытаясь найти ответ, который успокоил бы их сердца, они обращаются к Богу. Третьи спокойно и смело смотрят с края листка в бездну, говоря: «Она мне нравится». Зорба долго раздумывал. Он старался понять.