Дом кажется безопасным пристанищем. Пока. Но мне и этого достаточно. Прозрачная оболочка защиты не пропустит охотника. Сегодня. А завтра мы обновим ее, усилим и будем продолжать привычный ритуал, пока хватит сил, а потом…
– Когда она ушла, я не понимал, почему, – глухо сказал Эрик, утыкаясь подбородком мне в затылок. – Теперь понимаю.
– Твоя… – Горло сжало спазмом, и фраза вышла незавершенной, оборванной. На глазах выступили слезы – от усталости, от напряжения, которое буквально стало моей второй кожей. Можно было расслабиться, но у меня не получилось, будто если отпустить себя, выстроенная стена рухнет, и все, что копилось во мне все эти месяцы, выплеснется обжигающей лавой, разрушительным потоком, уничтожающим все на своем пути. Потому я стояла, задержав дыхание, слушала, как стучит сердце Эрика – размеренно, спокойно. И отголоски собственного – трепещущего в груди органа, который вот-вот даст сбой.
Я так мечтала, что он однажды заговорит, выползет из собственной раковины, плотной, как бетон. Раскроет самые страшные секреты. Поделится со мной. А потом перестала мечтать – с предателями не делятся. И вот мы здесь. Говорим. Вернее, Эрик говорит – о том случае, который сделал его таким, как сейчас. Изменил. Перекроил, будто вышедший из моды плащ, в нечто-то новое, совершенное. Мое.
Он говорит, а я, как идиотка, не могу подобрать ответных слов, чтобы выразить, как я ждала этого момента – важного для нас настолько, что теперь я даже не знаю, кто мы друг другу. Супруги? Друзья? Части одного?
– Я бы хотела… знать ее, – выдохнула я, наконец.
– У меня есть домик в Испании, – прошептал Эрик мне на ухо, и я зажмурилась от приятного ощущения его руки на моей талии, уединения, словно мы спрятались тут от всех, скрывали тайну, известную только нам. – На самом берегу моря, и из окна видно, как плещутся волны, а окрашенная рассветом вода лижет песок.
– Красиво там, наверное, – ответила, уткнувшись лбом ему в грудь, вдыхая сладкий, густой запах его тела.
– Красиво, – согласился он. Большой палец его руки приподнял волосы у основания моей шеи, легко погладил кожу. Будто впервые мы вот так стояли, и Эрик боялся спугнуть меня неосторожным движением. – И все чаще хочется тебя там спрятать.
– От Хаука не спрячешься.
– Не от него.
Я отстранилась. В комнате властвовала тьма, и лицо Эрика почти полностью отдалось во власть теней, но глаза горели, а губы были недовольно поджаты. И на миг – всего на миг, ведь на самом деле это иллюзия – он привиделся мне маленьким обиженным мальчиком, так похожим на Алана, когда тот не получает желаемого десерта или игрушку.
– Эрик…
– Помолчи, – велел он. – Ты всегда много болтаешь.
Ночь заглушила судорожный выдох, и желание оправдаться не казалось больше необходимостью. Да и смысл оправдываться? Вот она я – как на ладони: со своими слабостями, пороками, ошибками прошлого, которые не исправить. И он здесь, а если так, то, наверное, надежда еще есть.
– Я бы спрятал тебя там, – признался Эрик и потерся щекой о мою макушку. Восхитительно! – Если бы ты захотела.
“Я хочу”, – ответила я мысленно, впервые желая, чтобы мы забыли о данном когда-то обещании. Ведь если бы Эрик мог знать, о чем я думаю, насколько все было бы проще для нас.
– Впрочем, если бы не хотела, тоже, – добавил он жестче. – Ты – моя жена…
Мир вокруг – меняющаяся картинка. Смазанные образы: кроватки, стоящие почти вплотную друг к другу, матрасы на полу, разложенный диван, груды покрывал. Окно с отдернутой шторой, из которого сквозь стекло в комнату льется весенняя ночь. Тьма крадется по полу – боязливая, осторожная. Лижет щиколотки, стараясь впитаться в кожу. И вот уже нет ни кроваток, ни матрасов на полу. Просторная комната, плотные шторы, сквозь которые не просочится враг, треск поленьев в камине, расстеленная кровать. Свечи…
– Это несправедливо, – жалуется Эрик, не сводя с меня полубезумного взгляда. Его шепот, отчаянный и резкий, щиплет кожу. Руки бесцеремонно расстегивают молнию на моей кофте, скользят по плечам, и вот кофта уже на полу. – Ты – моя! Разве я должен терпеть этот запах?
Горячие губы касаются виска, и с моих губ срывается стон. Я подаюсь вперед, чтобы обнять, прижаться, восхититься его ласками. Поверить, наконец, что он настоящий, а не очередной сон, от которых на утро остается тяжелый осадок в груди. Пустота. Слезы на подушке, которые не сдержать.
Эрик отступает, качает головой.
– Ненавижу этот запах, – говорит он спокойно, и дергает завязку на моих штанах. – Придется его стереть.
Говорят, перед бурей всегда тихо. Мир будто бы замирает, дает отдышаться, набрать в грудь побольше воздуха перед тем, как тебя накроет волной в высоту с пятиэтажный дом.
Я не верила затишьям. Слишком обманчивым выглядели спокойствие застывших в предрассветной дреме деревьев, выпустивших сочные почки, смирение поникшей в утренней росе травы, глубина утреннего апрельского неба.
Воздух пьянил свежестью, ласкал кожу нежными прикосновениями едва ощутимого ветра, расплескивал вокруг меня тонкий карамельный аромат, от которого теперь, казалось, невозможно избавиться.
Я проснулась за несколько минут до восхода. Просто открыла глаза, понимая, что выспалась. Ощущая легкость, невесомость даже, когда кажется, что ты паришь над кроватью, тебя возносит, кружит в воздухе эйфория от минувшей ночи, а улыбку невозможно стереть с лица.
Эрик спал. Эти удивительные мгновения я собирала по крупицам и складывала в копилочку памяти, в отдельный, предназначенный лишь для них уголок.
Я редко заставала его спящим. Даже когда мы были вместе – по-настоящему, без оглядки на прошлое и тот мой поступок – я всегда засыпала раньше, а когда открывала глаза, Эрик уже был занят делами, иногда он уходит ночью, поправляя мне одеяло и оставляя короткие записки или смс. Ему нужно было несколько часов сна в неделю, чтобы восстановить организм, но именно такие моменты, как сегодня, я помнила почему-то отчетливо. Расслабленная поза: руки в стороны, запрокинутая назад голова, волосы шелком по подушке. Я засматривалась, понимая, что любуюсь, когда он открывал глаза и довольно щурился, будто словил меня на чем-то неприличном. Неприличное было потом.
Сегодня он не проснулся, и я смотрела долго: как подрагивают темные ресницы, как морщится лоб, углубляя знакомую поперечную морщинку. И грудь размеренно колышется в такт дыханию…
Я старалась дышать с ним в унисон. Вдох-выдох. Вдох. Выдох. Сплела наши пальцы, будто, пока он спал, я могла совершить некий запретный ритуал, который свяжет нас навеки и никогда не позволит больше разлучить.
Наслаждалась каждой секундой, пока темнота не разбавилась серым, а небо на горизонте не окрасилось в персиковые тона. Тогда я встала, накинула халат и вышла на балкон.
Вдохнула и тут же опьянела от густого, влажного воздуха, от запаха сгоревших дров, что все еще тлели в брошенном мангале, от остатков аромата жаренного мяса и сосисок, от которых тут же побежали слюнки – кажется, я вечность ничего не ела.
Нет, не так. Я вечность не жила.
Разве не обидно, что именно теперь, после такой ночи, придется умереть?
Утро молчало, и я молчала с ним. Солнце ползло вверх по небу, растекаясь огненными потеками по подъездной дорожке, аккуратно подстриженным кустам по обе стороны от нее, блестящим спинам машин. Пространство вокруг дома наполнялось щебетанием птиц, жужжанием насекомых, которые охотились на цветущие в саду абрикосы, шумом кофемашины – кто-то вынес ее на крыльцо и нещадно мучил в течение уже нескольких минут.
Я прикрыла глаза и постаралась представить, что такой будет вся моя жизнь. Застывшая на коре капля древесного сока – густая, терпкая, тягучая. С лениво текущими секундами бытия.
Не будет.
Это я поняла через секунду, когда ощутила на плечах руки Эрика. Они рванули меня с места, и я услышала сдавленную, наполненную страхом фразу:
– Внутрь, живо!
А еще через миг ослепило. Вспышка была яркой, движение – молниеносным, и щеку обожгло прикосновением чего-то горячего, незнакомого, инородного.