Ее отношения с Богданом, наверное, можно было отнести к новому. Непонятному, опасному и запретному новому.
Впрочем, что ей теперь чьи-то запреты?
– Дом тут ни при чем, – отвернулась я, и стены окутали приятным теплом, поддерживая. Они-то знали, что значит медленно сходить с ума. Когда безумие вползает в тебя, растекается сладким ядом по жилам, травит изнутри.
– А что при чем? Ты не ищешь его, так живи! Хотя бы попробуй, иначе…
Она замолчала. Испугалась, что ее слова обернутся пророчеством? Бред. Теперь-то я знала, что на самом деле значат предскзания.
Но ссориться не хотелось, и я кивнула.
– Хорошо, давай съездим.
Согласиться было проще. К тому же, можно было похвались себя за попытки жить. Впрочем, на жизнь это похоже мало. Скорее, на существование в перерывах между липкими, серыми снами, прогоняющими один и тот же сценарий.
Эрик. Комната с низким потолком. Защита, через которую не пробиться. Гроза. Звенящее стекло, осколки на полу. Мой крик. И пробуждение.
Каждую гребаную ночь.
Сны выматывали. Лишали сил, как когда-то Герда. Но, в отличие от нее, от них я отказаться не могла. В снах я видела Эрика. Это все, что у меня осталось.
Скади никогда не обсуждали его смерть. Даже имя перестали произносить, словно если вести себя так, будто его никогда не было, станет легче дышать. Глупые. Такие заклинания не действуют на память.
– Больно на тебя смотреть, – сказала Даша после небошой паузы. Она мяла собственные ладони, словно разговор зашел в опасное русло, а впереди водовороты и бездонные глубины, а еще ледяная вода, в которой немеют конечности. – Однажды я уже видела такое. Когда мама… – Она запнулась. И взгляд отвела, а в ясно-голубых глазах блестнули слезы.
И вспомнилось, как Эрик звал мать во сне. Наверное, они были очень близки, раз до сих пор ее не забыли.
– Все будет хорошо, – уверила я Дашу. – Однажды.
Верила ли я сама в то, что говорила? Во всяком случае, заставляла себя поверить. Я потерялась, но убеждала себя, что однажды найдусь.
На улице заметно потеплело. Солнце уже светило вовсю, и с крыш капало. Снег почти расстаял, и по асфальту текли ручейки, собираясь в широкие лужи, которые приходилось обходить. Дети, обутые в пестрые резиновый сапоги, с визгом бросались прямо в центр этих луж, заставляя родителей ворчать и отскакивать от брызг.
Пели птицы, из-под снега и прошлогодней листвы пробивалась нежно-зеленая трава, тянулась к солнцу.
На улицах разгуливали девушки в коротких юбках. Распущенные волосы, облака удушливых духов, глубокие декольте – весна обязывает соответствовать теплу и раскрепощенности.
После нашей поездки в Украину Влад съехал в Липецк и обосновался в той самой квартире, из которой открывался замечательный вид с балкона. Иногда мы с Дашей и Глебом приезжали к нему, включали фильм или сидели на диване, укутавшись в пледы, пили глинтвейн и смотрели на городские огни. Одни из самых спокойных моих вечеров.
Я надеялась, что этот тоже будет таким.
В этот раз все пошло не так.
Началось все с того, что Даше позвонил Богдан. Она долго извинялась, заглядывала в глаза и переспрашивала, точно ли ей стоит ехать. После десяти минут убеждений, что со мной все в порядке, и обещания Влада, что домой я доберусь, она, несколько раз вздохнув, все же умчалась на свидание.
Фильм, который мы выбрали, оказался унылой пародией на комедию с сомнительным юмором. Есть не хотелось, от вина разморило и клонило в сон, потому мы решили подышать свежим воздухом на балконе.
В воздухе пахло влагой, мокрым камнем и озоном. Где-то там, в городе, Даша гуляла со своим охотником. Они шли по тротуарам, взявшись за руки, пялились на витрины, и она заразительно смеялась какой-нибудь из его шуток. В такие моменты я завидовала ей – казалось, я давно разучилась искренне смеяться.
– Странные у них отношения, – сказал Влад, облокотившись о перила. Куртку накинуть он не удосужился, и ветер лепил тонкую шерсть светлого свитера к коже. Я поежилась и пожала плечами.
– После прихода Первых в мире много странностей.
Все больше племен стали возглавлять женщины – воительницы, которым удалось выжить. Погибшие хищные собирались в группки, объединялись, создавали новые племена. Шли разговоры об отмене закона о многоженстве, то тут, то там вспыхивали идеи по мироустройству и налаживанию связей с ясновидцами, исследованию нижних слоев и договорах с охотниками.
Мир продолжал жить, видоизменяясь, адаптируясь под перемены. Мир зализывал раны, и поверх рубцов нарастала новая кожа. Так было и будет всегда.
– И все же она смертна. В отличие от него. У них нет будущего.
– Я не верю в будущее. Есть только настоящее – его нужно ценить. А завтра… Неизвестно, кто из них погибнет первым.
Эрик погиб. А он был сильнейшим из нас.
– Глупости, – возразил Влад. – Будущее делаем мы сами. Ты знаешь это, так как меняла свое.
– Возможно.
Небо нависало низко – иссиня-черное, утыканное пучками звезд. Холодное и молчаливое, и мне казалось, оттуда на нас смотрят мертвые боги. Им нет дела до наших проблем, до наших потерь и находок. Они слишком устали играть в нас, потому пустили все на самотек.
– Я пока так чувствую…
Влад вздохнул, подошел и обнял меня за плечи. Он был теплым и живым, и это ощущение оказалось… странным.
– Все мы потеряли много на этой войне. Ты потеряла больше всех. Тебе больно. Но это пройдет. Однажды снова научишься дышать. Нужно верить, Полина. Жить. Нельзя постоянно себя изводить!
– Я не умею! – Я вырвалась. Отошла на несколько шагов и попыталась пробудить в себе былую ярость – бледное безумие, как скади обозвали способности Барта. Не вышло. Шевельнулось что-то в жиле и тут же улеглось обратно. Пепел былых пожаров. Отголоски мощи. Закостенелый кен в истлевающей жиле. – Я никогда раньше такого не чувствовала. Я стараюсь изо всех сил – не думать, не вспоминать. Заставляю себя вставать с кровати каждый чертов день! После этих снов, после… Я устала. Мне не больно, мне холодно. Иногда кажется, нельзя убежать от судьбы. Ведь именно я должна была там погибнуть. Я – не Эрик. И теперь я будто краду у него свои дни. Зачем? Скажи мне, зачем я жива, а он нет? Ведь именно я чувствую себя мертвой больше, чем когда-либо.
Сначала я не заметила слез – ровно до того момента, когда пальцы Влада стерли их со щек. И взгляд – пронзительный, острый – выжег остатки самообладания. Я не помнила, чтобы в последнее время на меня кто-то вот так смотрел. Когда-нибудь так смотрел. Или я просто забыла, что значит – чувствовать?
Если поплакать, то станет легче, верно?
– Ты всегда говоришь, нужно жить, – прошептала я, и слова оцарапали горло. – Что сделать, чтобы захотеть?
Мгновение ничего не происходило, даже ветер, казалось, стих. Металлические перила холодили ладонь, перед нами замер в ожидании город – безмолвный и тихий. Ночь пришла, а мы и не заметили. Ночью царствуют тени.
А потом хлынуло.
Прикосновение обожгло. Вокруг завертелся калейдоскоп огней, кружа голову, отключая мысли. Ветер рвал полы куртки, стараясь подобраться ближе к коже, но от него спасали объятия. Горячие губы дурманили разум, в ушах шумело, и я цеплялась за Влада, как тонущий цепляется за соломинку, чтобы только еще раз вдохнуть сладкий, такой нужный воздух.
Пахло ванилью. Мускусом. Сандалом.
Запахи из прошлого, а в прошлом я умела жить. Бороться. Шла, не сбиваясь, а если падала, то всегда поднималась.
Сегодня надо мною властвовала тень мертвеца. Слежавшиеся листья на могиле, которую я не проведывала. Я сама стала могилой – монолитным склепом с заколоченной дверью, куда живым входа нет. От памяти несло сладкой гнилью, истлевающие образы терялись на тропинках заброшенного кладбища.
И вот вспыхнуло. Выжгло все. Ослепило.
Зажгло меня изнутри.
Простыни казались прохладными под горячей кожей. А холод, шипя испарялся, таял от касаний уверенный пальцев, от пьяных поцелуев.