Если Тим Талер когда-нибудь женится — не на мне, на ком-то другом — я в тот же день умру от горя. Я так и заявила Инне, она прям побелела вся. Так что лучше я тут буду, а он пусть не женится, пусть ждет, когда мне исполнится восемнадцать, и я уйду из детского дома.
— Посмотри, что там, — кивает Тим на коробочку, я открываю ее и тихонько ахаю.
Маленькие сережки, гвоздики, с настоящими камешками, пусть и крошечными, но которые сияют как настоящие звездочки.
— Спасибо! — шепчу расстроганно и обнимаю его еще раз.
От него пахнет чем-то родным, теплым. Домом. Тимур гладит меня по голове, и я готова так стоять вечность. Все восемь оставшихся лет.
Хочу, чтобы Тимур продел мне сережки в уши, но Инна Андреевна присаживается рядом и начинает мне помогать.
— Тимур, — в кабинет заглядывает Татьяна Борисовна, — ты уже поздравил Доминику? Зайди ко мне.
Он кивает ей, прощается со мной и уходит. Инна подводит меня к зеркалу, и мы вместе рассматриваем крохотные звездочки в моих ушах.
— У этого мальчика хороший вкус, — говорит задумчиво воспитательница, и я молча соглашаюсь.
Сонька тоже цокает языком, я знаю, что ей тоже хочется сережки, и не задумываясь протягиваю свои старые, купленные мамой.
— Возьми, Сонь, это тебе.
Мне не жалко, потому что у меня две пары, а у Соньки ни одной. У нее уши не проколоты, но она все равно счастлива.
Бросается мне на шею, а потом бежит к девчонкам — хвастаться.
Иду обратно в комнату, но по дороге сворачиваю к кабинету директрисы. Если Тимур там, я попрошу его проколоть Соньке уши. Сам он, конечно, прокалывать не станет, пусть Инну попросит, в любой парикмахерской можно проколоть. Я бы ее сама отвела, но у меня нет денег.
Захожу в приемную, секретаря на месте нет, а из кабинета доносятся голоса Борисовны и Тимура.
Я не люблю подслушивать, нет, оно само собой получается. Я слышу свое имя, и ноги будто прирастают к полу.
— Зачем ты ходишь, Тим, зачем душу ей бередишь? — Борисовна выговаривает не зло, а как-то устало. — Разве ты не видишь, она влюблена в тебя? И это не детская блажь, детская прошла бы давно. А это уже четыре года длится.
— Я не могу ее бросить, Татьяна Борисовна, — голос Тимура звучит глухо, вымученно, — почему мне ее не отдают? Я клянусь, что у меня и в мыслях ничего нет. Но ей нельзя здесь, она такая домашняя девочка, у меня сердце переворачивается, когда о ней думаю.
— Потому что ты мужик, молодой здоровый мужик. Кто в здравом уме ее тебе отдаст? Год-два, и она взрослеть начнет, что ты с ней будешь делать, особенно учитывая то, чем ты занимаешься?
— Няньку ей найму, гувернантку, репетиторов разных… На кружки возить буду.
— Ты женись, детей нарожай и нанимай им мамок-нянек.
— Но Татьяна Борисовна, я…
— Послушай, Тим, — теперь и директриса говорит вымученно, — у девочки такая трагедия, семью вырезали, мы ей так и не сказали, тут психолог хороший нужен. А у нас сам знаешь как с психологами, вот обещали прислать новенькую, подождем, может, с этой повезет. А с Доминикой очень все непросто. На, посмотри, что я у нее под подушкой нашла, это же она тебе пишет, Тимур…
У меня немеют ноги и холодеют пальцы. Семью вырезали… Кажется, что потолок отделяется и падает на голову. Я делаю шаг вперед и хватаюсь за ручку, чтобы не упасть.
Дверь открывается, вижу Тимура с моей тетрадкой в руках, его лицо мрачное и угрюмое. Они с Борисовной вдвоем оборачиваются, и на секунду наши с Талером взгляды встречаются.
С силой толкаю дверь и вылетаю в коридор. Откуда они и берутся, силы.
— Доминика! — слышу сзади требовательное директорское.
— Доминика! — несется вслед полный отчаяния крик.
А я бегу. Бегу не разбирая дороги, слетаю вниз по лестнице и мчусь к выходу. Калитка заперта, я вскарабкиваюсь на забор и прыгаю вниз. Приземляюсь как кошка, на все четые конечности.
Ободранные коленки и ладони пекут, а я вылетаю на улицу и бегу.
Их нет, их никого нет. Я знала, давно поняла, что никто никуда не уезжал, но что так… Где это произошло, в нашей квартире? И что это для меня меняет?
Гул мотора, визг тормозов — дальше я помню только фрагменты. Голубое небо с белой тучкой, похожей на слона. Видно плохо, потому что по лицу течет что-то теплое и густое.
Помню перекошенное от страха лицо Тимура, который склонился надо мной и что-то пытается сказать, но не может, только сипит. И мне становится его жалко.
Тим Талер никогда не улыбался, по крайней мере, никто этого не видел. Я тоже никогда не видела, зато один раз в жизни я видела, как он плакал.