Когда ее лицо столкнулось с волной лунного света, это было подобно прикосновению чьего-то теплого дыхания, которое ласкало, как может ласкать только жизнь, текущая в жилах другого живого существа. Эфрат не слышала слов, но и без них понимала, куда зовет этот свет, все ее тело собралось в одном единственном усилии — и вот она уже стоит на земле, там, где ее уже не ждали. И там, по поверхности породившей ее бескрайней черной глади, ходили те, в чьих жилах текла жизнь, та самая, которую они у нее отобрали. Подняв голову к небу, Эфрат открыла рот, чтобы ответить голосу ночного светила, но вместо слов из глубины ее горла вырвался глухой рев, летящий вверх, цепляясь за острые зубы.
Тишина все еще была громче всех остальных звуков, но в этой тишине лунный свет нашептывал дорогу. Ноги несли так быстро, как если бы она не бежала по земле, а скользила по воздуху. Миля за милей, и вот впереди уже появились первые огни, люди не спали. Что ж, им же хуже.
Чем ближе к домам, тем медленнее двигалась Эфрат, хотя ее присутствия, казалось, никто не замечал. И никто не обратил внимания на первые тела, упавшие на землю, те, чья кровь вернула первые капли жизни в ее тело, и никто не увидел, как один за другим погасли огни. Никому не было дела до тех пор, пока воздух не наполнился запахом жареного мяса. Осушив очередное тело, Эфрат швыряла его в огонь, отбрасывая с такой легкостью, как когда-то бросала лепестки цветов на храмовые ступени. Теперь ее дорогу устилали мертвые тела, благодаря которым губы снова обрели цвет, а мир вокруг наполнился новыми цветами. Теперь Эфрат уже не старалась скрываться, и отовсюду на нее смотрели полные ужаса и ненависти глаза. То есть почти ничего не изменилось, ведь именно так они смотрели на нее и остальных жриц в последнее время. Она слышала каждое из бьющихся вокруг сердец, ощущала, как бежит жизнь по их венам и как замирает под ее взглядом.
Нет, люди пытались сопротивляться, как всякое загнанное животное, которое понимает, что жить ему осталось считанные мгновения, но всякий раз, когда они в отчаянии кидались на юную девочку, облаченную в кровь их друзей и близких, как в торжественный ритуальный наряд, она чудесным образом растворялась во тьме, из которой пришла, чтобы потом появиться заново, там, где тьма еще гуще.
Когда Эфрат уходила, ее снова окружала тишина, и не та, которая наступает, когда все звуки стихают, а такая, для которой звук еще не наступил. Ни звук, ни свет, ни что бы то ни было подобное. В этой тишине не было даже времени. И теперь эта тишина сопутствовала ей повсюду. Всю дорогу, которую Эфрат проложила себе через время и пространство, через эпохи, сменяющие друг друга, и обычаи стран, в которых со временем темноты начали бояться куда больше, чем прежде.
Время и пространство, отделявшие Эфрат в ту самую ночь от нее же, поднимающей крышку немецкого фортепиано, встретились, и ей снова послышался знакомый запах цветов и сырой земли. В момент, когда зубы змея смыкаются на его же хвосте, это не тот же самый змей, а острые зубы нового цикла. И этому новорожденному существу следовало выбраться как можно быстрее, чтобы отправиться в путь по дороге, проложенной для него лунным светом. Зверь редко напоминал о себе, а когда это происходило, она снова становилась той собой, у которой не было ничего, кроме собственного сознания, чтобы затем взглянуть на себя же с другой стороны, подобно тому, как отражение смотрит из зеркала, вот только между ней и зверем не было никакого зеркала. Люди рассказывали легенды о таких существах, суеверно боялись увидеть свое отражение в темноте, ведь тогда тот, кто всегда скрывается от дневного света, посмотрит прямо на тебя, и ты уже не будешь прежним. Глупо отрицать часть себя, если ты просто не способен с ней справиться. Но если начать вспоминать все человеческие глупости, список имеет солидные шансы стать бесконечным.
То, что случилось с Эфрат в ту ночь, когда добрые люди похоронили ее заживо, ей еще только предстояло исследовать и понять. Никто не знает всей своей силы, пока не представится шанс ею воспользоваться, но одно она знала наверняка: в ту ночь зверь, всегда бывший частью нее, спас ее жизнь.
Эфрат не боялась зеркал, ни до, ни после той ночи. А когда фотографы отмечали странный взгляд и спрашивали, не носит ли она линзы, Эфрат иногда говорила, что так оно и есть, а иногда, что это просто игра света. Конечно, в мире, где техника позволяет создавать фотографии достаточного разрешения, чтобы создавать из них билборды размером с многоэтажный дом, бывает непросто, но что-то общее есть в тех людях, с которыми мир сводил Эфрат: они никогда не болтали. Даже тогда, когда ее глаза меняли цвет прямо во время съемок. Этим люди искусства всегда ей нравились. А еще, они были вкусными.