Странный он какой-то, этот дядя Кеша: тощий, узкоплечий, причем одно плечо ниже другого. Одет всегда одинаково: серый колпак, серые брюки и большой серый халат, который висит на нем, как на огородном пугале. Он все знает, что делается в санатории, всюду успевает. Нянечки поругаются между собой — он тут как тут: выясняет, из-за чего они ссорятся, кто прав, кто виноват. Бывает, Сергей Львович возьмется «распекать» кого-нибудь из ребят за то, что плохо лежит или балуется, и Сюська рядом, хмурится, поддакивает. Он и на обходах часто бывает, ходит среди врачей важный, как профессор, слушает внимательно, кто о чем говорит, и кивает одобрительно. А улыбка у него хитрая, будто он что-то про всех знает и только ждет случая, чтобы рассказать…
Фимочка малость успокоился, вытер глаза, попросил жалобно:
— Дядя Кеша, позовите маму… Или меня отвезите к ней… Пожалуйста.
Сюська убрал улыбочку, задумчиво нахмурился. Потом сказал решительно:
— Ладно, не реви. Так и быть, потолкую с Сергей Львовичем.
И ушел. А Фимочка нетерпеливо ерзал по койке, то и дело поглядывал на дверь, вздыхал. Он не видел матери уже год. И я понимал, как ему трудно сейчас. Тут любой изведется. Узнай я, что моя мама приехала, честное слово, ползком бы стал добираться к ней.
Наконец после обеда Сюська увез Фимочку к матери, а к вечеру старшая сестра Надежда Ивановна показывала ей наше отделение. Фимкина мать, разодетая, накрашенная, круглая, как колобок, ходила торопливо по палатам, по веранде, ахала и охала, глядя на нас большими и какими-то испуганными глазами: «Бедненькие, худенькие, бледненькие». Я даже засмеялся, глянув на «худенького и бледненького» Ваньку Бокова. Да и Клепиков с Пашкой Шиманом никак не напоминали «бедненьких».
Она понавезла Фимочке столько всякой всячины, что он не притрагивался к санаторной еде — только домашним питался. Три дня жила мать, и три дня Фимочка набивал тумбочку яблоками, грушами, шоколадом и конфетами. Она просто до смешного беспокоилась о Фимочке, будто он находился среди бездушных тварей. Няни говорили, что она все время бегала к Сергею Львовичу, к главному врачу, к начальнику санатория, узнавала, хорошо ли лечат Фимочку. А у Фимочки выспрашивала, не обижаем ли мы его.
Сегодня утром она уехала. Фимочка лежит молчаливый и грустный. Пришел Сюська и сразу же к нему:
— Обидели тебя, что ли?
Фимочка отрицательно покачал головой.
Сюська похлопал Фимочку по плечу.
— Ну, тогда нечего киснуть, а ежели кто обидит — скажи мне: наведу порядок. Ясно? Твоя мамаша попросила меня последить за тобой.
А Мишка Клепиков сказал по секрету:
— Фимкина мать за это дяде Кеше денег дала. Ну и смешная тетка.
Запись третья
Еще одна страна начала воевать — Венгрия. Она напала на Югославию и теперь занимает ее. Да, нелегко бедным югославам. Не повоюешь много, когда жмут сразу с двух сторон. И Греции, кажется, скоро конец — немцы ее почти всю захватили.
А наш Советский Союз заключил новый договор — о нейтралитете. С Японией. В Москву приехал их министр Иосуке Мацуока, и вчера договор был подписан.
Из-за этого Мацуоки Пашка Шиман подрался с Клепиковым. Он, когда Пашка прочел вслух сообщение о договоре, неожиданно рассмеялся. Пашка спросил удивленно:
— Ты чего?
А Клепиков вдруг состроил деревянную улыбку — все зубы напоказ и, совсем не двигая губами, произнес:
— Нисяво, нисяво.
Мы захохотали, а Пашка нахмурился.
— Перестань идиотничать.
Клепиков быстро-быстро затряс головой.
— Консяю, консяю, господин.
Пашка рассердился, обозвал Клепикова болваном и ослом, на что Клепиков ответил все с той же улыбкой:
— Така тоцно, господин.
Пашка совсем взорвался, закричал:
— Если не перестанешь гавкать — морду набью!
Клепиков снова:
— Хоросё, хоросё.
И Пашка двинул Клепикова в глаз. Тот сначала растерялся, но потом схватил пенал и ударил Пашку. И пошло-поехало. Прибежали старшая сестра и, конечно, Сюська, растащили их и увезли в палаты — каждого в отдельную. Там они теперь и будут куковать до завтрашнего утра.
Запись четвертая
Фимочка каждый день лазит в свою тумбочку, вытаскивает кульки и кулечки, что понанесла ему мать, долго перебирает яблоки, груши, мандарины, зачем-то щупает их, нюхает. Сегодня вдруг расщедрился.
— Всех угощаю!
Ленька Рогачев повертел в пальцах грушу, фыркнул брезгливо: