Спрашивает: «Сашенька, а у вас на станции все спокойно? Напиши, не заставляй меня мучиться ужасными предположениями».
Эх, мама, мама… Милая моя, родная мама! Какие там слухи! Я все это уже увидел и испытал. Нет, не напишу я тебе обо всем этом. Прости меня. Да, на нашей станции все спокойно, все хорошо. Только не волнуйся, не страдай. Твои слезы для меня тяжелей, чем страх перед фашистами.
Запись девятая
Прискакал на своих костылях Никита Кавун, запыхавшийся, взбудораженный.
— Ребята, что скажу! К нам на легковушках много военных приехало и с ними какой-то главный командир. Сейчас он у главврача. Сердитый — ужас. По телефону кого-то в пух разделывает. Я у дверей стоял, все слышал. Он говорит: это преступление, что дети, мы то есть, до сих пор не вывезены в тыл, дескать, вы ответите за это по законам военного времени. Тот, с которым он разговаривает, оправдывается, что, мол, вагонов нет. А командир говорит тихо, но так, что у меня даже мороз по коже: «Чтобы вагоны были… Нет, не послезавтра, а завтра. Нам каждый час дорог, вы понимаете это? Выполняйте приказ и завтра доложите мне лично». Видали? А потом…
Никита не договорил, дверь вдруг открылась и к нам с Марьей Гавриловной, с главврачом, вошел в белом халате невысокий большелобый мужчина.
— Он!.. — прошептал Никита, страшно вытаращив глаза.
Ничего в нем сердитого и грозного не оказалось: глаза смотрели на нас внимательно и ласково, губы чуть приметно улыбались. Он оглядел нас неторопливо, спросил:
— Что, ребятки, попали вы, как говорят, из огня да в полымя? Нехорошо получилось — наша вина. Завтра — послезавтра увезем вас. Теперь совсем далеко от войны увезем.
Потом подошел поближе к нашим койкам, подмигнул как-то хитро и весело.
— А ну, откровенно: сильно трусите или нет?
Мы все заулыбались, кто смущенно, кто радостно: наконец-то, кажется, уберемся отсюда. Пашка Шиман ответил:
— Трусим, чего там… Да это оттого, что лежим, убежать не можем, а так бы… — И замолчал.
— Что «а так бы»?
Пашка замялся на секунду, потом решительно рубанул рукой воздух:
— На фронт бы убежал. Вот что!
Мужчина засмеялся, и у глаз его собралось много морщинок. Подошел к Пашке, положил ладонь на его голову.
— Что ж, желание понятное. Только у нас есть кому защищать нашу землю. Лечитесь, выздоравливайте и знайте, что ваши руки еще понадобятся Родине.
Они ушли, а мы смотрели на закрывшуюся дверь и улыбались. Мне почему-то показалось, что я уже видел этого человека. Где? Может быть, на портрете?
Запись десятая
Время тянется бесконечно. Это потому, что мы с нетерпением ждем вагоны. Мы больше ни о чем не можем говорить и думать. Одно: вагоны, вагоны, вагоны…
То, что они будут, мы верим твердо. Только скорей бы, скорей они приходили. Ведь в любой час они нам могут не понадобиться — фашисты сегодня совсем озверели.
Еще утром на станцию налетел «Юнкерс», хотел обстрелять воинский эшелон, да напоролся на зенитные пулеметы. Удрал, как заяц, сбросив несколько бомб мимо. Мы орали, свистели, смеялись: крепко всыпали фашисту, теперь будет летать с оглядкой.
Однако рано порадовались: эшелон ушел и увез свои пулеметы, а к обеду прилетели два «Юнкерса» и раздолбили станцию, как хотели: и пути и вокзальчик. От него, говорят, остались две стены и груда кирпича. До сих пор не могу понять, как фашисты нас не накрыли.
Мы перетрусили так, как никогда: ребята послетали на пол, под койки: хоть какая-то защита. Остались лежать лишь Ленька Рогачев да я. Ленька не знаю почему, а мне было стыдно прятаться. Неожиданно вспомнил Лену, представил, что она видит, как я ползу под койку, и… остался.
Сейчас у нас пока все спокойно. Надолго ли?
Кавун лежа напяливает на себя корсет: собирается на улицу за новостями. Он кряхтит, пыхтит, краснеет от натуги и ругается, что корсет сделали тесный — не вмещается живот.
Ленька и Сердюк неторопливо расставляют на доске шахматы, Фимочка накрыл голову подушкой и лежит, не шевелится. Мишка Клепиков переругивается с Шиманом из-за какого-то пустяка и обещает Пашке выбросить в окно тетрадь с его стихами.
Вдруг настежь распахнулась дверь, к нам влетел Сюська.
— Вагоны пришли! Уже загоняют в тупик. Я же говорил вам: не забудут нас. Спасут.