После маминой смерти хозяйка нарядила меня в ярко-синий шёлковый костюм, водрузила мне на голову оранжево-серебристый тюрбан и сделала своим пажом. Мамин золотой браслет она оставила себе, а мне отдала серьги-обручи. Собственноручно проколов мне одно ухо, она продела туда толстую нить и двигала её понемножку каждый день, покуда ранка не зажила. После этого хозяйка вдела мне в ухо золотой обруч и сказала:
— Носи, это полезно. Золото очищает кровь. Второй обруч пусть хранится у меня — вдруг ты этот потеряешь.
Хозяйку мою отличали капризность и забывчивость, а всё потому, что её внимание было всецело посвящено мужу. Она его обожала. Увы, он постоянно болел, чем доставлял ей немало хлопот и тревог. Предки хозяйки, семья де Сильва, когда-то переехали в Испанию из Португалии, из города Порту. Я как паж сопровождал её повсюду — то по магазинам, то в гости на шербет{2} — и носил её сумочку, веер, молитвенник и украшенную жемчугом шкатулку с чётками.
— Хуанико, — окликала она меня. — Веер! Да нет же, не суй его мне в руки! Обмахивай меня. Я умираю от духоты! Нет-нет, не так сильно! Причёску испортишь!
Как и все дети, рождённые в рабстве, я вскоре привык к попрёкам и побоям. Хозяйка била меня по пальцам закрытым веером: не сильно, но всегда резко и неожиданно, и боль мгновенно разбегалась по всей руке, а в глазах вскипали жгучие слёзы. Так же внезапно накатывали на хозяйку и приступы нежности: она поворачивала меня к себе лицом, поправляла тюрбан и ласково трепала по щеке. Я был для неё вроде Тото, её пятнистого бело-рыжего пёсика, — его она тоже то шлёпала, то тискала.
Впрочем, я искренне привязался к хозяйке. Ведь она ухаживала за мной, когда я хворал, — даже среди ночи вставала и приносила мне бульон. Она всегда следила, чтобы я умывался чистой водой, и выдавала мне кусок мыла, когда торговец по её заказу приносил длинные брикеты мыла для пенных ванн. Меня всегда хорошо кормили и даже давали деньги, чтобы я мог купить у лотошника конфет. Иногда хозяйка отпускала меня погулять, и я ходил на ярмарку или на площадь — поглазеть на уличных музыкантов.
А ещё я останусь по гроб жизни благодарен моей хозяйке за то, что она научила меня грамоте. Сама она, как я теперь понимаю, походила на женщин своего сословия, то есть особенной образованностью не отличалась. Читала медленно, с трудом, а на письмо родным в Португалию или племяннику-художнику в Мадрид тратила много дней и много слёз. Однако она была сметлива и немало знала, поскольку всю жизнь полагалась на здравый смысл и память имела цепкую.
Однажды жарким сентябрьским днём она кликнула меня в свою комнату. Задёрнутые шторы, призванные уберечь её восточный ковёр от палящего солнца, а саму хозяйку от зноя, не помогали: в спальне всё равно висела духота. Лоб хозяйки повлажнел, и дышала она тяжело, не спасал ни веер, ни лёгкое газовое[5] платье. Повела она себя как-то странно: не дала обычный список поручений, такой длинный, что всех дел и не упомнишь, а вместо этого велела мне встать поближе и сказала:
— Дай-ка я посмотрю на тебя, Хуанико.
Она принялась пристально меня разглядывать. А потом кивнула, словно утвердилась в своих мыслях.
— Да, ты мальчик понятливый, — произнесла она. — Думаю, справишься.
Затем, промокнув шею большим белым платком, она обратилась ко мне:
— Я хочу научить тебя алфавиту. Если будешь внимателен и прилежен, если будешь выводить буквы ровно и красиво, ты сможешь писать за меня письма, а потом, глядишь, и хозяину на складах помогать. Я велю, чтобы тебя не нагружали никакой работой после обеда, во время сиесты: покуда я сплю, будешь упражняться в чистописании.
В то время мне было лет девять, не больше, и мне вовсе не хотелось учиться чему-то трудному. Ну конечно трудному! Недаром сама хозяйка приходит в такое отчаяние, когда садится писать письма. Но я знал пылкую, переменчивую натуру этой дамы и покорно ответил: «Да, госпожа», — рассчитывая, что она скоро позабудет свою безумную затею. Но, оказалось, хозяйка всё помнит!
Вечером разразилась гроза, ливень освежил город, прибил пыль, и дышать сразу стало легче. Следующий день выдался прохладным и ясным — в такую погоду хозяйка любила погулять, покрасоваться в бесчисленных нарядах, сшитых из богатых тканей, которые её муж завозил из Турции и Персии.
Утро началось как обычно. Она призвала меня, уже готовая выйти из дома: в сине-фиолетовом платье, чёрной кружевной[6] мантилье[7] и с золотыми цепями на шее. Мы отправились к мессе[8]. Я шёл на шаг позади хозяйки и нёс её коробочку с засахаренными фруктами — цукатами, чётки{3} и небольшой хлыст с пучками перьев: им полагалось отгонять шелудивых бродячих псов и грязных уличных попрошаек, если те лезли прямо под ноги.
5
5. Газ — лёгкая полупрозрачная ткань особого переплетения, нежная и воздушная за счёт пространства между нитями.
6
6
7
7. Мантилья — часть женской одежды в Испании в XVII-XIX веках: длинный шёлковый или кружевной шарф, ниспадающий на спину и плечи с высокого гребня, вколотого в причёску. Современные испанки носят мантилью только по праздникам.
8
8. Месса — центральное богослужение в католической церкви, католическая литургия, в ходе которой совершается таинство евхаристии: хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Иисуса Христа.