Обычно такие банкеты происходили в самом большом и великолепном зале, за длинными столами, где у кресла каждого знатного господина и госпожи стояли рабы, готовые им всячески услужить: поднести носовой платок, помахать веером, подобрать выпавшую из причёски шпильку. Самым высокородным иногда прислуживали их собственные родственники, но в основном на пиры приходили в сопровождении рабов, поскольку каждый зажиточный господин имел хотя бы одного-двух. Я знал других чернокожих мальчиков, которые служили пажами. Девочек же чаще всего обучали рукоделию, и они становились искусными белошвейками, вроде моей матери, а иногда няньками при хозяйских детях.
В тот вечер за креслом одной дамы из свиты Рубенса я заметил девушку, с виду мою ровесницу — хрупкого сложения, с большими чёрными глазами и вьющимися волосами, как у людей одной со мной крови, но светлокожую. На шее у неё на широких лентах висела лира, и нежные пальцы лежали на золотых струнах.
Когда гости уже отведали мяса и слуги, унеся опустевшие блюда, начали выставлять на столы фрукты и сладости, хозяйка девушки подала ей знак играть. Поправив инструмент, музыкантша начала перебирать струны. Взяв несколько мелодичных аккордов, она устремила взор ввысь, словно в ожидании божественного вдохновения. А потом голосом тонким и серебристым, как звуки самой лиры, она запела чарующую, незнакомую, трепетную песню.
Думаю, эта африканская красавица росла среди арабов, а может, в ней даже текла арабская кровь. Так или иначе, её песня более всего походила на арабскую музыку — плачущую, надрывную, бесконечную. Каждая нотка рождалась глубоко в её горле, точно трель птицы, а потом выпархивала на волю и кружилась под потолком и меж окон, среди гардин. Она пела с закрытыми глазами, и её лицо-маска воплощало тоску и скорбь. О чём она думала в этот момент? Вспоминала утраченный дом? Близких, с которыми рассталась навсегда? Для меня её песня была нестерпима, хотя и прекрасна, в ней звучало столько вопросов, ответы на которые нам уже не получить, что моё сердце пронзила печаль.
Когда девушка умолкла, зал разразился аплодисментами, люди искренне хлопали и живо обсуждали услышанное. Певица же просто стояла, опустив голову, и ждала тишины. Потом, снова тронув струны, она мгновенно задала живой, пульсирующий ритм и запела что-то задорное высоким, чистым, тонким голосом. Время от времени она оставляла струны и, выбивая такт на деревянной деке{22} своего инструмента, лукаво глядела на слушателей. Как только прозвучал последний аккорд, заворожённые слушатели потребовали третьей песни. Тогда девушка затянула горестное причитание: то жаловалась, то стенала, и её мольбы проникали мне в душу до самого дна.
Языка, на котором она пела, я не знал, музыки такой никогда прежде не слышал, но, несмотря на это, понимал всё. На её песню отзывалась сама кровь, тёкшая в моих жилах, и я твёрдо знал, что песня эта — о расставаниях и прощаниях, выпавших мне на моём коротком веку.
На следующий день я начал всеми правдами и неправдами разыскивать девушку. Придумал тысячу причин побывать в той части дворца, где поселили свиту Рубенса. Но удача мне не улыбнулась. Единственное, что мне удалось, — это узнать её имя. Её звали Мири.
Я думал о ней неотступно, поэтому обязанности свои выполнял с превеликим рассеяньем. Дошло до того, что Мастер несколько раз посмотрел на меня, сдвинув брови, так как простейшие приказы ему пришлось повторять неоднократно. А всё потому, что перед моим мысленным взором всё время сияло лицо Мири, её склонённая, точно цветок, головка на тонкой шее, огромные тёмные глаза, изящные руки, мне слышался её мелодичный голос...
Художники в тот день намеревались посетить ещё чью-то мастерскую, и в ожидании гонца от именитого гостя дон Диего коротал время за мольбертом, доделывая какие-то детали. Вскоре вошла донья Хуана Миранда с письмом от Рубенса. Пока Мастер читал письмо, хозяйка глядела на меня. Я же толок в ступе тёмно-бурую краску и тяжко вздыхал.
— Диего, по-моему, наш Хуанико влюбился, — заметила она и ласково добавила, уже мне: — Бедный мальчик! Любовь так жестока.
Я оторопел от её слов, а потом внезапно понял: она права! Да-да, я и вправду влюблён. А любовь и вправду жестока, раз она заставляет меня так страдать.
— Отпусти гонца, дорогая, — сказал Мастер жене. — Чуть позже я пришлю Хуанико с ответом.
Ещё добрых полчаса он медлил и что-то рисовал, а меня снедало нетерпение: ведь в покоях Рубенса я надеялся встретить Её!
Наконец дон Диего невозмутимо сел к столу, написал несколько слов и поставил вместо подписи большую букву В, первую букву от «Веласкес».