Однако после замужества Пахиты наступило затишье. В мастерской стало даже мрачновато: два или три года прошли вовсе без учеников. Тех, кого по тем или иным причинам Мастер считал своим долгом пристроить, он отправлял к Хуану Батисте, мужу Пакиты, справедливо полагая, что молодой паре будут нелишними те скромные деньги, которые подмастерья платят за учёбу, да и копии картин, которые они делают, обучаясь у своего наставника, всегда можно продать. Кроме того, дон Диего считал, что, если в доме дель Масо будет побольше молодёжи, жизнь Пакиты пойдёт легче и веселее. Первые роды оказались для неё очень тяжёлыми, она никак не могла оправиться, пребывала в угнетённом состоянии духа и часто плакала.
Однажды к нам во двор въехал человек верхом на муле. Одет он был просто: в белую рубаху, шерстяные, под колено, штаны и дешёвые тряпичные сандалии. На спине у мула крепился мешок с пожитками, коврик, гитара и принадлежности для живописи.
— Приветствую! — крикнул он, завидев моё лицо в окне на втором этаже. — Я хочу засвидетельствовать моё почтение маэстро Веласкесу.
Я поспешил вниз — выяснить, какое именно дело привело его к Мастеру. Когда я выбежал во внутренний двор, незнакомец уже разгружал своего мула и напевал! Я даже оторопел. Только сейчас, услышав его весёлую незатейливую песенку, я понял, как же грустно было в нашем доме в последнее время — без учеников, а главное, без Пакиты. Да и хозяйка по большей части отсутствовала: она проводила у дочери целые дни, пыталась её как-то приободрить, ухаживала за ней и за внучкой.
— Меня зовут Хуан де Пареха, я — слуга Мастера Веласкеса, — сказал я гостю. — Пожалуйста, подождите. Я сначала выясню у хозяев, позволят ли вам здесь остановиться.
— Конечно позволят! — уверенно воскликнул молодой человек. — У меня есть рекомендательные письма из Севильи, от его старых друзей. Кроме того, даже если меня погонят взашей, вам придётся принять моего мула. Бедняга Рата совсем уморился, надо дать ему отдых. — Он потрепал унылое животное по холке{38}.
Его отношение к мулу меня подкупило — гость нашёл кратчайший путь к моему сердцу.
— Я доложу о вас Мастеру прямо сейчас. Как вас представить?
— Бартоломе Эстебан Мурильо. Из Севильи. Я хочу в подмастерья к маэстро Веласкесу. Хочу научиться у него всему-всему, потому что он самый великий художник в мире.
Коренастый, широкий в плечах, с круглым смуглым лицом, наш гость не имел в своих чертах ничего выдающегося, но красивые карие глаза, живые и чуть лукавые, излучали доброту. Кудрявые тёмно-каштановые волосы развевались на осеннем ветру, и длина их говорила не о желании хозяина как-то выделиться, а скорее о том, что услуги цирюльника ему не по карману. Под запылённой рубахой, на загорелой груди, виднелось распятие на чёрном кожаном шнурке.
— Ведите же меня, сеньор Пареха, — воскликнул он. — Мои глаза жаждут увидеть величайшего художника всех времён и народов.
Ещё никто в жизни не называл меня «сеньором». К рабам так обращаться не принято. Молодой человек либо не сообразил, с кем имеет дело, либо не разбирался в сословных различиях. Я промолчал. Ничего, скоро он поймёт, что к чему. Ведь все вокруг зовут меня Хуанико.
— Раз у вас с собой письма, Мастер вас примет сразу, — ободрил я гостя. — Следуйте за мной.
Молодой человек похлопал по своей суме, чтобы убедиться, что письма при нём, в целости и сохранности, и устремился за мной. Но тут же спохватился:
— А можно мы сперва напоим мула? Бедняга очень хочет пить.
Я сам отправился к колодцу и, пока доставал воду, размышлял о сеньоре Мурильо из города Севилья. Очень он мне понравился. Хорошо бы Мастер его принял.
После того как мул, старина Рата, сунул нос в ведро с водой, я раздобыл для него корм, а Бартоломе стреножил{39} мула в тенёчке под деревом и накинул на него лёгкое одеяло. Позаботившись о муле, гость выразил полную готовность следовать за мной в мастерскую.
В те дни Мастер приступил к своему давнему замыслу: он хотел написать несколько людей в одном помещении так, чтобы часть из них отображалась только в зеркалах. На этом, ещё самом начальном, этапе работы Мастер как раз расставлял по мастерской зеркала, проверял, в нужном ли месте они стоят, возвращался к мольберту, сверял пропорции отражений и делал пару штрихов углём. Мы застали его у мольберта: чем-то недовольный, он стирал очередной угольный набросок.
Подбежав к Мастеру, Бартоломе бухнулся на колени и прижался губами к его руке, не обращая внимания на почерневшую от угля тряпицу, которую дон Диего даже не успел отложить.
— Моё имя — Бартоломе Эстебан Мурильо, — проговорил он, и я заметил, что в глазах у него блеснули слёзы.