Выходя из зала, я слышал, как толстый гость спрашивает у герцога адрес Мастера. Значит, он тоже решил сделать заказ!
Таким же образом я навестил ещё семь-восемь римских аристократов. Мастер в итоге получил заказов на год вперёд, и, самое главное, у него появились знатные покровители, которые — я знал — защитят его от нападок недоброжелателей и обеспечат испанскому художнику почтение в высших кругах итальянского общества. Так оно и вышло. Все эти римляне оказались людьми благородными и, поверив в Мастера, стали вести себя обходительно и щедро. Они не скупились на похвалы в его адрес, причём делали это в таких превосходных, даже льстивых тонах, что Мастер порой бывал этим немало раздражён. Он всегда требовал уважения к себе — как к человеку и как к художнику, — но обожествление считал лишним.
Вскоре, однако, всё это отошло на второй план, поскольку он начал писать портрет Папы. Разумеется, он аккуратнейшим образом выполнял и прочие свои обязательства, но только в те дни, когда Его Святейшество не мог позировать. Тревоги по поводу правой руки совершенно позабылись. Она служила Мастеру ещё лучше, чем прежде.
И вот он, наконец, принёс домой все наброски: ему предстояло окончательно решить, какова будет композиция большого портрета. Я же стал прилежно изучать то, что он наработал за это время — эскизы головы в разных ракурсах. Очевидно, Папа Римский был человеком сильным и властным, даже жестоким. Но я его не судил. Ведь чтобы управлять столькими людьми, чтобы разрешать столкновения стольких интересов и подавлять недовольство в стольких странах, может, и надо быть святым, но характер тут требуется отнюдь не ангельский.
Приступив к работе над большим холстом, Мастер стал брать меня с собой в Ватикан, поскольку привык, чтобы я растирал и подносил ему краски, менял и мыл кисти и выполнял всякое его приказание. Я внимательно следил за тем, как воплощается его замысел, но уже с самого начала понял, что этот портрет станет величайшим из всех произведений дона Диего Веласкеса. Ведь Мастер всегда следовал за правдой жизни, поэтому, изображая нашего короля Филиппа IV, он мог лишь точнейшим образом отразить сдержанность, печаль и благородство монарха, в то время как лицо Папы Иннокентия X было куда богаче и в глазах его ежеминутно мелькали тысячи разных мыслей.
По мере того как на полотне проявлялись черты понтифика, я начал тревожиться за исход дела, поскольку Мастер явно писал хитрого, несговорчивого, властолюбивого человека. Не рискованно ли это? Сомнения мучили меня не на шутку. Но вскоре я получил ответ от самого Мастера.
Однажды мы шли домой из Ватикана после сеанса с Папой, и Мастер пребывал в благостном расположении духа — даже тихонько насвистывал себе под нос. И я подступился к нему с вопросом:
— Мастер, а Его Святейшество не рассердится, когда увидит, каким вы его изобразили?
— Рассердится на правду? Рассердится, что получился не красавцем и даже не очень добрым? Ты об этом, Хуанико?
-Да.
— Он увидит себя. А к себе он привык, его не поразит лицо, которое каждый день отражается в зеркале. Более того, думаю, ему даже польстит, что я изобразил его настоящим мужчиной, сильным и жёстким. Он не терпит слабаков и не захотел бы заметить на собственном портрете следы слабости. Кстати, Хуанико, люди в основном любят собственные лица, им не важно, находят их привлекательными окружающие или нет. Даже я порой не чужд самолюбования.
Портрет Папы имел воистину грандиозный успех. И Мастер незамедлительно получил заказ от изысканного щёголя, кардинала Памфили, который доводился племянником Папе Римскому. Вообще наступила горячая пора: от заказчиков не было отбоя до самого нашего отъезда из Рима.
Близилось Рождество, когда Мастер решительно перестал браться за новую работу, доделал всё, за что взялся ранее, и стал собираться в дорогу.
На этот раз путешествие тоже оказалось не особенно приятным, но вполне сносным. В шторм мы ни разу не попали, а на суше не сильно замёрзли. Как же славно вернуться домой, увидеть родные лица! Хозяйка встречала нас на пороге, а рядом с ней стояли Пакита с маленькой дочкой и дон Батиста дель Масо. Среди радостных возгласов и счастливых слёз не позабыли и обо мне: я всякую минуту чувствовал, что по мне тоже скучали, что мне тоже рады. Мы наконец вернулись, и я знал, что вскоре жизнь войдёт в свою колею.
Через неделю мы с Мастером уже шагали по знакомым улицам в мастерскую во дворце, чтобы подготовить картины к приходу короля. У нас уже давно повелось, что он приходит, когда вздумается, разворачивает любой из прислонённых к стенам холстов, садится перед ним и подолгу рассматривает. Мастер при этом не отрывался от работы, не кланялся, не замирал, ожидая повелений Его Величества, а продолжал заниматься своими делами — так пожелал сам король.