В павильоне возвели алтарь. Весь бело-золотой — за исключением деревянного распятия. Все полотна для алтаря Мастер написал собственноручно: и двух высоких ангелов в белых одеждах, и Иосифа, и Сантьяго, как в наших краях называют Святого Иакова, а сверху поместил удивительной красоты Мадонну. Все эти картины он выполнил в несвойственной для себя манере: задний план не темнел, а сиял серебряным светом.
По всему пути свадебной процессии Мастер разместил изображения высоких белых ваз с цветами, чередуя их точно с такими же, но настоящими вазами, которые дополнительно отражались в зеркалах. Всё это напоминало огромную цветочную беседку, но живых цветов на самом деле было не так уж много, и их аромат не дурманил, не кружил голову. Мастер не хотел, чтобы инфанта или кто-то из её придворных дам потерял сознание во время свадьбы, поэтому всё продумал очень тщательно.
Всех участников церемонии, кроме инфанты Марии Терезы и короля Филиппа IV, Мастер облачил в зелёные одежды различных оттенков. Инфанта, естественно, была в белом, с венком из белых цветов на золотистых волосах, окутанных длинной прозрачной белой вуалью. А Его Величество — в серебристом костюме со светло-зелёными вставками и вышивкой.
Ничего более прекрасного, чем эта свадьба, я в жизни не видел. Более того, я уверен, что приехавшим из Франции вельможам тоже не доводилось присутствовать на церемонии столь безупречной, утончённой и, одновременно, грандиозной — под стать невинной юной невесте и великим надеждам, которые возлагала страна на этот брак.
После церемонии мы с Мастером возвратились в Мадрид, где он — по долгу службы, разумеется, — присутствовал на всех балах, приёмах и пирах, которые давали во дворце и в городе в честь свадьбы. Однако когда, уже перед отъездом инфанты во Францию, король объявил большую охоту, Мастер уклонился от участия, сославшись на усталость и головную боль.
Поначалу меня это нисколько не встревожило, поскольку Мастер не любил ни охотиться, ни ездить верхом и избегал этих увеселений под любым предлогом. Что до головных болей, они преследовали его всю жизнь, и я знал, чем и как ему помочь. Вернувшись в наш городской дом, он удалился в спальню и лёг, а я зашторил окна и то и дело менял у него на лбу холодные мокрые полотенца. День выдался очень душный и влажный, и я не сразу понял, что у Мастера жар. Тяжело дыша, он расстегнул светлую батистовую рубашку. Испугавшись, я чуть приоткрыл окно и увидел, что он лежит красный, почти багровый, а не бледный, как обычно при мигрени. Глаза его блестели странным фарфоровым блеском. Лоб полыхал жаром.
Мы с Лолис выхаживали Мастера вместе, сложив воедино все наши знания и опыт. И, разумеется, пригласили доктора Мендеса, который велел укрывать Мастера потеплее, чтобы он непрерывно потел.
Лолис готовила горячие бульоны, мы отпаивали его бульонами и чаем с мёдом. Мастер всё это исправно пил, но лихорадка не отступала. Она усиливалась на закате и трепала его каждый вечер и ночь вновь и вновь. К утру он покрывался испариной, жар спадал, и тогда я мог обтереть его мягкой губкой, переодеть, сменить простыни, и Мастер погружался в беспокойную дрёму. Но к концу дня он просыпался и просто лежал, слабый и испуганный, ожидая, что вскоре его мучения начнутся сызнова. Я помнил, как точно такой же, беспомощный и несчастный, он лежал в каюте, когда морская болезнь одолевала его по пути в Италию.
Мы лечили его, мы молились, доктор Мендес приносил всё новые снадобья, но, несмотря на все наши усилия, Мастера лихорадило три недели, и он превратился в совершенный скелет. Он всегда отличался деликатным сложением и ел как птичка, поэтому особых сил для борьбы с недугом в его теле не накопилось. Король навещал его каждый день — просто сидел рядом, молча, а в светлых, водянистых глазах его густилась печаль.
Однажды Мастер, по обыкновению, проснулся под вечер и ждал жара, а жар не пришёл. Наступила ночь... наступило утро... Мастер мирно спал, лоб его был прохладен... Мы с Лолис обнялись, смеясь и плача. Лихорадка отступила! Мастер скоро поправится!
Конечно же, выздоровление шло медленно. Мало-помалу Мастер начал есть и набираться сил, съедая каждый день на кусочек больше. Затем мы позволили ему садиться, откинувшись на подушки. И, наконец, доктор Мендес разрешил ему встать и пройти несколько шагов.
Как сейчас помню: вторник, солнечный и ясный. Утренний свет проник в окна и лёг на полированные полы клетчатым узором. Я держал зеркало, а Мастер брился, сидя на кровати в длинном, до пят, восточном халате и мягких кожаных тапочках. Впервые за много недель он спустил ноги на пол.