Федор посмотрел на меня с испугом.
— Это верно, — сказал материалист в пирожке, — в одну клетку нельзя. Я читал, как дерутся олени или морские львы. Насмерть! Нет, нельзя в одну клетку.
— Сравнил! — сказал востроносый. — Это когда сезон. А когда не сезон — ничего.
— Все равно нельзя, — возразил материалист в пирожке, — не привыкнут. Зверь должен перво-наперво привыкнуть.
— Конечно, — сказал востроносый, — не человек все-таки. Ему сезон нужен. Человеку сезон не нужен, а зверю нужен сезон.
Приличный человек обиделся:
— Заладил — сезон, сезон! Я тебе в любой сезон животное приручу! Сезон — это для размножения важно, а без размножения…
— Как же без размножения? — удивился востроносый.
— А так! — отрезал приличный человек и, махнув рукою, ушел. Магазин открылся.
Я посмотрел на Федора испытующе. Отрок переваривал сведения, полученные у дверей магазина.
— Федя, как нам быть? Федор застеснялся:
— Так вы ж покупаете… Вот и решайте…
— Но это же для тебя все-таки. Ты снимаешь с себя ответственность. Это нехорошо.
— Дядя, — вздохнул Федор, чисто глядя в глаза. — Купим птичку. И выпустим на волю. Чего ей в клетке сидеть?
— Прекрасно, — сказал я, — тем более — весна. Мы приобретем певчего чижа. Я слыхал, будто чижи прекрасно поют.
— Чижи здорово поют, — согласился Федор, — у одного нашего малого есть кенарь. Он здорово поет.
Мы вошли в давку магазина и сразу увидели, что нам нужно. На клетке было написано: «Чиж-самец». Какой-то очень талантливый чиж пел, как соловей, — громко и вызывающе.
— Чижа решили? — спросил востроносый. — Ну, правильно!
— Вот этого пусть и выловит, — сказал приличный человек. Публика оживилась.
— Как же его выловишь?
— А его видно — вон тот, рябенький!
Продавщица, сухая старая женщина в железных очках и платке, накинутом на синий халат, усыпанный птичьим кормом, стояла возле вольеры безучастно, к чему-то прислушиваясь, может быть, к пению талантливого чижа.
— Вон тот, рябенький, — повторили в толпе у прилавка.
— Да нет, это не рябенький! Видишь, с зеленой головкой…
— Тоже сказал! Это реполов.
— Какой еще реполов? Реполовы в другой клетке.
— Ну, перелетел… Девушка! Нам надо того чижа — вот который чистится.
— Да этот не пел! Надо ему петь.
— Что же я — слепой?
Продавщица поправила платок, взяла сачок, сунула в вольер и наугад черпнула.
— Его самого! Вот точность! — одобрили у прилавка.
Несомненно, это был тот самый талантливый чиж, который пел соловьем. Чижи в вольере запищали, зачирикали и тотчас выделили из своей среды еще одного талантливого.
Продавщица осторожно порылась в сачке и вытащила оттуда маленькую птичку.
— Он!
— Не он. Тот остался! Слышишь — поет.
Теперь в вольере бесились штук пять талантов, среди которых скромно выделялся даже один гений. Гений мне не достался — было уже ясно. Старая продавщица ласково взяла чижиный клювик в рот. Чиж был напуган до смерти.
— Девушка! — закричали из-за прилавка. — Не сильно! Не сильно! Порциями поить надо! Вот так! Правильно!
— А кроликов поить нельзя, — сказал кто-то. — Им надо только смачивать морду.
— Птица сама пьет…
— Да?! А маленький голубь?
— Сравнил! Маленького чижа тоже родители поят…
Продавщица взяла кулечек, сунула туда затихшего чижа и стала загибать края кулечка.
— Дырки сделай! Девушка! Чтобы продувало! Он задохнется.
— Чиж никогда не задохнется. У него, знаешь, какие легкие?!
— Какие же у него легкие?
— А такие… Понял?..
Отрок Федор трепетно принял в руки кулечек. Черты лица индейского вождя приобрели ласковые формы, что вождям никак не пристало. А может быть, наоборот, именно ласка делает беспощадное лицо индейского вождя естественным, когда он принимает в руки живой, прямодушный, теплый комочек природы, которая не умеет хитрить.
Федор подышал в кулечек и взглянул на меня с мимолетной стеснительной признательностью, с благодарностью сурового мужа.
— А корм?! — загудели в толпе. — Корм забыли!
— В другом отделе корм!
И мы пошли вперед, увлекая за собою массы.
Бывают на свете отделы, где продают птичий корм по разрядам и видам крылатых потребителей. Там стоят ящики, и на ящиках написано: «Для чижа», «Для фламинго», «Для ястреба-стервятника», «Для птины Рокк». Для птицы Рокк продаются сушеные слоны и крокодилы, а для чижа — конопляные зерна.
Корму не было. Что же делать? — спросил меня Федор единым взором.
— Возьмите «Для канарейки», — загудела толпа.
— Возьмите!
— Ничего! Жрать захочет — выберет из канареечного, что ему надо.
Мне хотелось возразить, что, подсыпав чижу канареечного корма, мы обрекаем его на дополнительную деятельность. Я хотел объяснить, что время, отпущенное на пение, будет использовано чижом нерационально, поскольку часть времени, а может быть и все оно, уйдет на переборку корма. Я хотел предупредить, что чиж, поставленный в такие условия, то есть в условия натурального самообеспечения, может быть, вовсе перестанет петь или, по крайней мере, не споет своей лучшей песни, из-за которой он, собственно, и родился на свет. Я хотел сказать, что чиж, как ученый-специалист, должен быть использован эффективно.
Но я ничего не сказал.
Мы с Федором купили кулек приблизительно чижиного корма и вышли на весеннюю улицу. Мы радовались. Мы ведь не ставили никаких особенных целей. Просто нам как гуманистам захотелось полюбить и прикармливать некое бесхитростное существо. Скажем, гиппопотама или саблезубого тигра. Или же змею, чтобы держать ее на груди вместо грелки. Весна потянула нас в свои магнитные объятия. Нам нужен был весь мир или хотя бы часть его. И чтобы часть эта не морочила голову глупостями, не прикидывалась черт знает чем. не надувалась бы до вола, будучи лягушкой, а была бы тем, чем она есть на самом деле.
Мы шагали по городу, радуясь своему приобретению, и легкие облачка весны плыли над нашей радостью.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Председатель колхоза «Заречный» Иван Ефимович Яковлев считался где надо молодым растущим руководителем. Однако молодости в нем было уже не особенно много — Иван Ефимович проник в пятое десятилетие жизни. Но проник пока еще недалеко.
Когда судьба составляла проект его жизнедеятельности, она готовила Ивана Ефимовича не столько к сельскохозяйственному, сколько к промышленному производству. Поэтому ему всегда было жалко, если трактора понапрасну ломались об землю.
Такая жалость к технике обнаружилась в нем очень давно, когда он еще командовал ремонтным подразделением и имел дело с танками. В то далекое невозвратимое время Иван Ефимович был всего лишь молоденьким лейтенантом технических войск и дальше этого чина-звания не поднялся, поскольку генерал никуда его не выпячивал, нигде им не хвастал и берег как истинного специалиста и от пуль передовой, и от власти начальства, которое могло бы прибрать такого специалиста запросто, если бы о нем узнало. Все, что имел Иван Ефимович, — имел он волею генерала до потолка генеральских возможностей и был доволен. Получил он, как полагается, несколько медалей и — шабаш.
Ремонт же Иван Ефимович производил действительно сверхчеловеческий. Если была мало-мальская возможность вернуть в строй машину, если в ней было хоть что-нибудь непобитое, яковлевские ребята делали все невозможное, за что их и любил генерал.
И вот наступил момент, когда кончилась проклятая война и орлы эти вместе со своим молодым лейтенантом были переброшены на восток, где война тоже вскоре кончилась, так что они вообще остались живые-здоровые.
Но не этот счастливый момент сыграл особую роль в сознании Ивана Ефимовича, а сыграл в нем случай, который оставил след. Пришло время возвращать союзничкам кое-какую технику, полученную взаймы по ленд-лизу. Это была такая штука — ленд-лиз: я тебе машину, ты на ней воюй, а там поделимся успехами.