Когда «Победа» была установлена, а семья вернулась, младшенький Владимир первым делом кинулся смотреть машину в гараж. И, не узнав ее, удивился по малолетству и даже закричал:
— Мама! Мама! Машина выросла!
Насмешил он таки семью, не разобравшись, будучи ребенком.
Но потом он разобрался после объяснений.
Трофим Михайлович, отказавшись от дяди Васиной помощи, сам научился заводить машину и даже делал это, довольно умело вертя рулем, но, конечно, в подвешенном состоянии. Прежде, при маленьком «Москвиче», у него была мечта: собравшись всей семьею, укатить на юг к старикам родителям, которых он не видел с той самой поры, как поселился под Москвой. С тех пор, конечно, множество лет прошло, но будто-таки незаметно, потому что особых перемен в себе Трофим Михайлович не чувствовал, только что номер одежды у него стал пятьдесят четвертый, а также пятьдесят шестой. Также увеличился номер воротничка до сорок пятого. Обувка же осталась как была, только старые полуботинки давили слегка в подъеме. Он не заводил себе лишней одежи, а та, что была заведена, вся годилась к употреблению, кроме трех костюмов, еще совсем хороших, но тесных, и что с ними делать, они с женою пока не знали — и продать жалко, и Мишке перешивать тоже жалко.
Дети росли как самосад — не заметили, как выросли, — и потому не указывали на текущее время. Вырастали они из одежи, и надо было им все больше учебников. Жена Лизавета, конечно, потолстела, стала прямо-таки очень толстая, но и тут ничего не скажешь против природы, которая всегда полнит женщин ввиду их устройства.
Но что действительно указывало Трофиму Михайловичу на неудержимо пролетевшее время, так это вид окрестностей, изменившихся за истекший период. Дачу справа на его глазах перебирали дважды, а что такое перебрать дачу — хорошему хозяину завсегда известно, хоть дача может быть и чужая. Для переборки надо иметь и время и средства. Теперь эта дача была под черепицей, глядела на голландский манер и даже была отштукатурена под кирпич. Трофим Михайлович и сам бы хотел покрыть свой дом черепицей — вечное дело, — по достать ее никак не мог, а сосед, видать, в беседы не ввязывался, и выяснить, откуда он ее приобрел, не удавалось.
Дачка слева, сама по себе весьма аккуратненькая, уже переходила в третьи руки, что также свидетельствовало о текущем времени и о том, что годы не стоят на месте, а таки движутся вперед.
И вот Мишка учился в институте как юноша-самородок со способностями, несмотря на то, что вырос как бы в деревне и был сыном простого деревенского служащего сначала при совхозе, потом при потребсоюзе, а потом снова в совхозе, но уже при другом директоре. Мишка учился и по своим способностям и общественной работе достиг общежития, куда и переехал как отрезанный ломоть. Такое безотцовское состояние, конечно, повлияло на молодого Михаила, и он вскорости женился на городской, а эта городская сказала, что отец, то есть тесть Трофим Михайлович, не надорвется, если преподнесет им автомашину, как будто это кулек клубники.
Сам бы Трофим Михайлович никогда не пошел бы на разврат собственного ребенка, который ничего своими руками не заслужил, а уже требует совместно с молодою женою такого ценного подарка. Но Лизавета очень любила сына Мишутку, поскольку пережила с ним тяжелое неопределенное детство без видимого счастья, которое появилось только несколько позже.
И вот она записала Мишку на очередь на нового «Москвича», говоря Трофиму Михайловичу — мы не ездили, пускай хоть дети поездят. Она была хитрая баба и записала Мишку тайно, когда он еще находился в школе. Так что к четвертому курсу пришла уже открытка с извещением, что можно вносить деньги.
К этому моменту Трофим Михайлович уже никак не понимал своего положения, чтобы в гараже у него не было автомобиля. Как-то он уже не мог себе этого представить и считал, что Мишка Мишкой, а свою машину на черный день тоже надо иметь. Закон, чтобы вторую машину отбирать, все не выходил, и газеты давно перестали его требовать. Если говорить формально, так у Трофима Михайловича как у такового ни одной машины не было, потому что машина была самостоятельно за женою, поскольку женщины, слава богу, имеют равные права с мужчиной по закону.
И тут появился довольно-таки постаревший дядя Вася и сказал, что есть покупатели на «Победу» и дают за нее столько, что хватит и на «Москвича» и на «Волгу». Трофим Михайлович сперва отказался, сам не зная почему. Дядя Вася сказал, что думать нечего — время идет.
— Что же ты, — сказал дядя Вася, — солить ее собрался? Скоро машины на воздушных подушках ездить будут, а твоя и на колесах ни шагу не ступила! Вон газеты пишут — без колес, на воздушных подушках!
Это техническое сообщение зацепило Трофима Михайловича, и он подумал, что без колес машина будет надежнее в смысле кражи баллонов. Но, видать, не скоро такая машина появится… Дядя Вася ушел, а Лизавета устроила скандал за сына.
— Никак ты не понимаешь, — сказала Лизавета, — что дождешься беды. Ты как себе хочешь, а я снимаю с книжки на своего ребенка, тем более книжка на мое имя.
И она действительно сняла-таки деньги, которые нажиты были тяжелым трудом при неподвижной «Победе» в гараже.
Она сняла эти трудовые деньги, не понимая, будучи женщиной, что у самой подходит очередь на «Волгу», новую машину, выпускаемую взамен «Победы». Трофим Михайлович невзлюбил своего сына и даже не ездил к нему и не видел его «Москвича», не желал видеть.
И конечно, дождался горя. Вышел-таки закон неприятного, прямо-таки губительного содержания, чтобы частники машины свои продавали исключительно через комиссионный магазин во избежание спекуляции. Там, в этом чертовом магазине, машину оценят, вычтут из нее комиссионные, присвоят себе, а хозяину — разницу. И выходило, что зря она стояла в гараже и зря ее берег Трофим Михайлович. И пополнить недостачу на сберкнижке он уже не мог частным путем.
Что тут было — страшно рассказывать. Лизавета, как узнала про закон, метнула в мужа утюгом, ибо к моменту закона гладила. Она метнула утюгом в бывшего любимого мужа, с которым жила, как голубица, в любви и согласии, и деток вырастили, и, слава богу, не голодали. Она его ругала боровом и кнуром, поскольку утюг пролетел мимо, не произведя над мужем должного действия. Она его ругала за свою несчастную жизнь, как будто он враг и себе и своей семье. Как будто он своими руками выдумал этот проклятый закон, чтобы порушить собственное счастье. И еще она ему кричала про забытые ошибки и называла опасными политическими словами вроде «дезертир» и кое-что пострашнее. Так что хорошо, что по осеннему времени на участке не было посторонних ушей и в соседских дачах тоже было пусто. А дети находились в школе — Владимир в седьмом классе, а Анастасия в десятом.
И далеко неизвестно, чем бы все это кончилось, как заявился престарелый дядя Вася, говоря Трофиму Михайловичу дурака. Трофим Михайлович дурака скушал и не ответил этому подвыпившему водителю, находящемуся на пенсии и подрабатывающему автомобилями — кому починит, кому совет даст, кому покупателя найдет.
Они с Лизаветой стали Трофима Михайловича охаживать обидными словами, но Лизавета про ошибки юности не заикалась, обходясь боровом и кнуром. Когда уже пора была детям возвращаться из школы. Лизавета заревела и бухнулась всей тяжестью на кровать. Дядя Вася закурил и сказал:
— До чего ты, Трофим, жену довел — это страшно смотреть… К тому же имеется покупатель — ему «Победа» во как нужна…
Тут Лизавета закричала:
— Теперь, на наше горе, они — как осы на чужое мясо! Нате, ешьте! Теперь им закон цены устанавливает, а мы будто ни при чем! Будто не мы ее стерегли! Боров! Заел мою жизнь всю до капли, кнур паршивый!
Эти слова относились, конечно, не к закону, а к мужу, то есть Трофиму Михайловичу. Дядя Вася выпустил дым и сказал: