И, вздохнув, приступил к переходу через проезжую часть.
Мой старый, бывалый автомобиль светился как новенький. Герасимыч ревниво стирал с него пылинки замшевой тряпочкой.
— Это какая же сволочь, — восклицал он высоким голосом, — держалась за ручку? Такими лапами морду свою лапай, а не работу! Ах, уголовники! Ах, арестанты!
Он имел право возмущаться…
Четыре дня Генкины легионеры колотились под автомобилем, вздергивали его на талях, забирались в его потроха, отворачивали гайки и меняли сносившиеся автомобильные печенки. Четыре дня автомобиль висел в гараже, как в травматологической больнице на распорках, в струбцинках и на домкратах.
Все у них было, у этих чертей, — и прокладки, и вкладыши, и пальцы, и наконечники, и колодки. Все у них было в их ящичках за семью замками.
Разрешение Николая Петровича развязало их вымазанные автомобильной гарью трудовые руки, и руки эти залезли в тайники. Гудел токарный станок, снимал стружку с барабанов, ждали своей очереди казенные грузовики на подворье — легионеры отмахивались от них. Сухонький завгар похаживал вокруг, поглядывая весьма неодобрительно, и, не сдержавшись, натянул робу и полез в яму. Все-таки он был слесарем, несмотря на свой чин.
Радио гремело в гараже, не знавшее отдыха никогда. Оно учило слесарей воспитывать детей, бороться за мир, пеленать грудных младенцев, распознавать козни империалистов, понимать музыку, добывать уголь, ухаживать за больным, соблюдать этикет, говорить на иностранных языках, выбирать цветы, не терять бдительности и красиво ухаживать за дамами. Оно окружало их сверхчеловеческой музыкой Бетховена и довольно человечными песнями Сигизмунда Каца. Радио ревело на все ноты, и автомобильные детали, совпадая с колебаниями динамика, отзванивали печальными камертонами.
Стена вокруг динамика была украшена плакатами, призывающими стать донорами, хранить деньги в сберегательной кассе, заниматься гимнастикой для девушек, переходить улицу исключительно на зеленый свет, а также репродукциями картин Рембрандта, Дейнеки и Герасимова. На почетном месте висел небольшой пейзажик маслом, робкий подлинник, изображающий лес, речку, избу и корову. Под пейзажиком значилось карандашом по стене: «Деревня Духово, родина Кузьмича».
Легионеры мягко клацали своим оружием, и маслянистый этот звук будто даже превозмогал мощь динамика.
Они слушали работу налаженного мотора, как работу сердца, — придирчиво и страстно, отведя невидящие глаза и превратившись в слух.
— Выруби его к стреляной матери, елкин корень! — заорал Борис.
Выключателя не было. Борис дернул провод кусачками, и в мире наступила первобытная тишина без музыки и поучений. Тишина, как на родине Кузьмича, в деревне Духово.
Сердце мотора билось мягко и ровно. Генка расплылся во всю кирпичную рожу.
— Лады, — сказал завгар. — Работает.
— Работает, — сказал Борис лениво, — куда ему деваться… И стал вытирать руки концами.
Они выкатили автомобиль на подворье и завалили его на бок, подложив старые покрышки самосвалов. Наступил черед Кузьмича. Завгар снял робу, принимая нормальный вид. Сказал Борису:
— Соедини провода…
— А ну его…
— Соедини, соедини, — дружелюбно повторял завгар, — веселее будет… Политмассовая работа.
Электрик Костя безропотно полез к динамику, и притихший было мир огласился победным маршем.
— Веселее будет, будет веселее, — пробормотал Кузьмич, налаживая горелку.
И тогда появился Герасимыч.
Он появился в синем бывалом плаще, крупнолицый, костлявый старик с железными пальцами, протянул руку Кузьмичу и, ни на кого не глядя, стал осматривать лежащий на боку автомобиль. Он рассматривал его, засунув руки в карманы и не говоря ни слова.
Генкины легионеры стояли на почтительном расстоянии, но Герасимыч пуганул их голосом, неожиданно тонким для такой своей жилистой и ширококостной комплекции:
— Вам что — дела нет?!
Легионеры рассмеялись в голос и пошли делать постылые грузовики.
Прошло еще два дня. Кузьмич лазил по днищу с горелкой, худые места оплывали синим металлом.
И наконец легионеры легко, как выздоравливающего больного, поставили автомобиль на ноги.
Герасимыч переоделся, раскрыл чемоданчик и достал технику. Не наждачные бумажки, коими елозь до утомления, сдирая старую краску, не шкурки, коими чисть, высунув язык, а веселую небольшую машинку, культурную машинку собственного изготовления, как малый утюжок, чтоб работа была приятной, как мечтал в свое время Максим Горький. Герасимыч подключил утюжок и пошел отглаживать до металла — быстро и хорошо, без пота, без одышки, с высоким качеством.
— Техника! — уважительно галдели Генкины легионеры.
— А кто вам мешает технику завести? — отвечал Герасимыч.
— Вот на пенсию выйду — заведу, — веселился Генка.
— Ни хрена ты не заведешь… Нет у тебя к себе уважения…
Он отдраил машину догола, долго и вдумчиво шпаклевал ее, будто писал картину Рембрандта, и наконец стал ладить красильный пистолет. Маляр Тимофей смотрел на его работу, как на фокус.
И вот автомобиль загорелся, как с конвейера.
Кузьмич, чистенький, в вылинявшей спецовочке и в новом картузе, сладко пригорюнясь, стоял перед машиной, сложив руки на животе. Генкины легионеры, вытирая руки ветошью, ходили вокруг, ласково матерясь.
— Хоть целуйся с ней, елкин корень! — сказал Борис.
— Теперь первое дело — не тушеваться, — добавил Генка.
И я понял, что надо доставать кошелек. И я достал его и роздал имение свое, которое нажил тем, что заблаговременно заложил душу в одном издательстве. Душа была оценена невысоко, денег не хватило бы и на закуску, несмотря на то, что в таких случаях закуска бывает скромнее даже, чем на дружеском рауте в посольстве, куда лучше всего приходить немедленно после плотного обеда.
Я роздал имение свое под дружное одобрение ближних своих, стараясь думать главным образом о том, что все суета сует и всяческая суета, как говорил царь Соломон Давыдович, а также о том, что деньги — дело наживное, как мог бы сказать другой Соломон Давыдович, заведующий магазином номер двести три. Я раздавал имение свое, шепча бессмертные стихи знаменитого мудреца из Рустави:
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Карпухин подошел к Анютке и, увидав перед собою довольно миленькую голубоглазую особу, снял кепку:
— Извините… Как вас зовут?
— Я не знакомлюсь на улице, — нервно перебила Анютка.
— Хорошо, — отступил Карпухин, — я подожду. Мы познакомимся в кафе.
Анютка засмеялась:
— В каком еще кафе?
— Если угодно, в кафе «Лира». Это здесь рядом… Хотите, я вам скажу, зачем вы здесь?
— Ну зачем?
— Сейчас вас показывают из окна одному человеку. Вашему свидетелю.
Анютка насторожилась:
— Какому еще свидетелю? Не знаю, о чем вы говорите…
— Не бойтесь меня, — сказал Карпухин.
— А я вас не боюсь. Чего мне вас бояться? Не знаю, о чем вы говорите.
— Вас зовут Анна Ивановна Сименюк?
— А вам зачем?
— Видите ли, — сказал Карпухин, — вы мне понравились еще тогда, когда я вас впервые увидел во время аварии. Помните? Вы стояли такая растерянная, когда мой товарищ принес вам свою визитную карточку… И этот несчастный старик, которого увезли на «скорой помощи»… Ужасная встреча…
Анютка облизнула губы. Она попала в весьма затруднительное положение. Может быть, этот бородатый нахал подослан следователем. Как быть?
— Как вас называют друзья? — не унимался Карпухин. — Нюра? Аннет? Анечка?