— Анюта, — ответила она, оттягивая время.
— Вы меня боитесь, — просительно сказал он, — а я вас не могу забыть с того момента…
«С какого момента, — подумала Анютка, — никакого момента не было, чего он привязался?»
— Никакого момента не помню, — сказала она осторожно.
— Это естественно, — взбодрился Карпухин, — вы были в таком состоянии!.. Моя фамилия Карпухин… Вы, пожалуйста, будьте совершенно спокойны. Я готов под присягой доказывать, что вы не были виноваты. Я все видел!
«Неужели видел? — засомневалась Анютка. — Что же это — сон какой-то?»
— Пойдемте отсюда, — сказал Карпухин, беря ее под руку, — я думаю, на вас уже посмотрели. Я сам скажу Роману Романовичу, что увел вас…
Анютка попыталась отвести локоть:
— Какому еще Роману Романовичу?
— Роману Романовичу Кроту, — ответил Карпухин, не отпуская ее.
— Вы опасный человек, — сказала Анютка, вспомнив слова, вычитанные в какой-то книге, и охорашиваясь.
— Не так уж я опасен, — защитился Карпухин, чувствуя, что дело на мази, — с тех пор, как я вас увидел, я потерял покой.
Карпухин понравился Анютке не сразу.
Отведя ее от конторы, в которой Крот беседовал с Яковлевым, Иннокентий Викторович продолжал развивать мысль о чувстве, которое способно вспыхнуть с первого взгляда, имея дальнейшую задачу не погаснуть никогда. Анютка слушала его и приятно дивилась: вот заливает!
— Весь ужас в том, — говорил Карпухин, — что перед лицом закона мы должны будем сделать вид, что не знали друг друга никогда… Не знаю, как вам, а мне это будет ужасно трудно.
Анютка испугалась.
— Как так — трудно? Что же вы — расколетесь на самом суде?
— О нет, — сказал Иннокентий Викторович. — Даже на дыбе я буду утверждать, что вы невиновны. — И, наклонившись к ней, добавил загадочно: — Тем более теперь это в моих интересах.
Он упирал на слово «теперь».
Анютка вспыхнула — до того хорошо он сказал. А вспыхнув, успокоилась.
— Куда же мы пойдем? — спросила она беспечно.
— Почему пойдем?! — переспросил Иннокентий Викторович. — Мы поедем! Мы поедем за город, в луга и заберемся в лесные чащи, где сумрак деревьев скроет нашу тайну от нескромных взоров…
— Чудной вы, — застенчиво вставила Анютка и даже слегка прижала локотком карпухинскую длань.
С этого момента он и начал ей нравиться…
О наступлении страшного суда я был извещен заранее. В извещении указывалось, что явиться нужно со своей сковородой, имея при себе список грехов в четырех экземплярах.
Я явился к чистилищу и увидел, что оно до отказа набито грешниками. Ангелы-общественники прогуливались в партикулярных кепочках, спрятав до поры крылья под мятыми Пиджачками. Ангелы приняли с утра успокоительного зелья, ибо предстоял горячий день.
Главный судья писал за темным столом судьбу человеческую, и было ясно, что есть время грешить, но нет времени каяться. И еще было ясно, что никакое раскаянье не превысит греха, ибо автомобилист рожден в грехе, в грехе же и погибнет, а раскаянье — это одни разговоры.
Взыскующие очищения гудели наивным гулом, как пчелы, перепутавшие улей. Иные щупали душу — на месте ли — и, если не находили, отправлялись искать ее в окрестные земли.
Нет, не однороден род человеческий, ибо человеки делятся на два табора — на тех, у кого новые автомобили, и на тех, у кого старые. Береги честь смолоду, а машину — снову, сказано в скрижалях завета. И если предстанешь перед выбором, что беречь в первую очередь, прилепись к машине, ибо честь — дело наживное. Машина же невозвратна.
Те, у кого новые, ходили, поцокивая каблучками, суетно мотая ключиками, полные гордыни. Ах, гордыня, лютое наказание неразумных! Не из новых ли машин происходят старые и не был ли старец вью-ношей? Время кормится легкомыслием, и не было дня, чтоб ему не хватило пропитания…
Те же, у кого старые, смотрели на недавнее прошлое свое с завистливым удовлетворением, ибо знали, что все проходит.
Машины вытянулись вдоль тротуара, лоснясь румяным марафетом, густым гримом перезрелых девиц, не оставляющих надежды. Этот грим, наведенный во дворах и подворотнях, в случайных гаражах и редких косметических заведениях, был недолговечен и обманчив. Богиня Показуха, наскоро подведя ресницы, цокотала свои громогласные глупости, витая над колонной.
Грешники переговаривались вполголоса:
— У тебя мотор дымит?
— Дымит…
— Слей масло, чудило…
— Как же без масла?
— Слей, чтоб не горело! Пройдешь осмотр — дольешь…
— А без масла не дымит?
— С чего же ему дымить!
— А мотор не поплавится?
— За пять минут не поплавится. Пока смотреть будут. Я всегда так делаю.
— А сейчас?
— Сейчас я мотор перебрал. У меня не дымит.
— Где ты мотор перебрал?
— Где перебрал — там перебрал! Слей масло.
Откуда он свалился, оригинал? Не решается сливать масло!
— Слушай, а можно так, чтобы он не смотрел? Что ему смотреть? Что он, машин не видал?
— Договорись…
Грешник средних лет с печальной иронией, застывшей навсегда на его бледном обличье, неприкаянно толкался меж кучек народа, выискивая собеседника. Ему нужна была родственная душа, и поэтому он безошибочно выбрал меня.
— Это смешно, — горько произнес он, отыскав меня среди всего человечества, — это смешно.
— Да, — учтиво согласился я, — никогда еще мне не случалось так весело смеяться.
Он приблизился ко мне вплотную и заговорил совершенно конфиденциально:
— Поймите, это нелепо… Ведь на машине езжу я… Следовательно, я буду содержать ее в исправном состоянии… Иначе я разобьюсь… Я сам, лично, поймите меня. Следовательно, забота об исправности есть мое личное дело… Мое, а не чье-нибудь… Почему же мне не доверяют? Кому еще так нужна исправная машина, как не тому, кто на ней ездит?
От него хорошо пахло — тонкой смесью бензина, лаванды и логики. Я проникся к нему уважением.
Видите ли, есть еще отдельные люди, которые этого не понимают. Они принципиально содержат свои машины в аварийном состоянии. Они любят чинить, разбиваться на них и переворачиваться.
Он испуганно округлил глаза:
— Вы шутите!
К нам подбирались соратники по греху. Ничто так не привлекает внимания, как конфиденциальный разговор.
— Что? — испуганно спросил долговязый соратник, вытянув голову с заметными ушами. — Вы тоже слышали?
Мой собеседник встрепенулся: — Что именно?
— Говорят, будут проверять чехлы. А у меня нет чехлов.
Мой собеседник вздохнул облегченно. Он вздохнул так, как может вздохнуть только человек, имеющий чехлы. Белозубый красавец втерся утюгом:
— Кто смотрит — общественники или чипы?
— Все смотрят… Какая разница, — махнул длиннющей рукой отчаявшийся бесчехольный соратник.
Красавец улыбнулся:
— Разница, мой маленький, в том, что я хочу иметь дело с законом, а не с самодеятельностью.
— Не все ли равно, кто осудит на страшном суде?..
— Я хочу, чтобы меня распяли по закону, а не по простоте душевной…
Но ему не везет. Его новенькую машину уже осматривает энтузиаст. Молчаливый, суровый, неразговорчивый энтузиаст-общественник. Он осматривает машину, потом владельца, велит завести мотор, включить фары.
Белозубый красавец садится за руль послушно, вроде не он только что философствовал. Ангелу-общественнику машина нравится, он не отстает. Грешники тяжело вздыхают: если к этой новенькой машине такие придирки, что будет с нами?
Жены терпеливо сидят в автомобилях и нетерпеливо выходят размяться. Мужья, посветлев очами, толкутся стайками возле общественников, рожденных что-нибудь запретить. Налог уплачен, марафет наведен, номера шасси и моторов соответствуют действительности. Что же еще? Но еще есть сердце, трепетное сердце, которое трепещет неведомо отчего…