Я толкаюсь среди людей, люди окружают милиционеров и общественников, как муравьи своих маток. Милиционеры и общественники вершат суд. Я вглядываюсь в их лица — где же мой судия? Кому из них не понравится тормозная система, зажигание, электрооборудование, окраска или что-нибудь еще в моем замечательном автомобиле? Лица непроницаемы. Кто ведает пути судей человеческих? Кто может сказать, когда, как и в какую сторону выстрелит пятилетний пацан, в ручках которого имеется праща царя Давида?
Неисповедимы пути ни чинов, ни общественников. Я сажусь в автомобиль, откидываюсь на спинку сиденья и жду.
Да, да, двух напастей боюсь, а третьей ужасаюсь. Вероятно, главное в этой жизни — не тушеваться.
В открытом окне машины появляется кирпичная светлоокая ухмыляющаяся физиономия моего ангела-хранителя.
— Гена! Как ты здесь?
— Давайте документы, — говорит он, прибавляя свою мудрую формулу.
Он берет у меня документы и уходит. Я закуриваю папиросу. Мне некуда идти.
Я смотрю, как суровый общественник мучает белозубого красавца. Стайка удрученных муравьев растет. Я уже не вижу подробностей. Я вижу, как Генка расталкивает толпу. Я вижу, как он идет назад по проходу, который не успел сомкнуться. А вслед за Генкой, отколовшись от массы, ползут нерешительные муравьи, и лица их обретают надежду. Нет, пет, я им уже не соратник. Это уже совсем другие муравьи, из совсем другого муравейника, мне не чета. Нам уже не о чем разговаривать до следующего года. Они останутся тут со своими сковородками и списками грехов ждать страшного суда. А я укачу свободный и счастливый.
— Парень, — тихо заикается кто-то, обращаясь к Генке.
Генка не слышит. Генкино кирпичное лицо исполнено непроницаемости. Это лицо общественника, строгого и принципиального, как истина.
— Порядок, — говорит он мне, не обращая ни на кого внимания. — Подписал. Это наш бывший электрик. Сейчас на пенсии.
Я принимаю листочек, на котором написано свежим карандашиком: «Исправна». Теперь я могу позволить себе подумать и о других:
— Гена! А чего он мучает эту машину? Она же новая!
— Интересная машина, — объясняет Генка. — Это полярный летчик. У него там новая система электронного зажигания.
— Когда же он его отпустит?
— Насмотрится и отпустит! Главное — не тушеваться… Идите ставьте печать, поедем домой…
А как же страшный суд? Как же сковородка? Как же список грехов в четырех экземплярах? Как же трепетное сердце? Мне далее стало обидно. Для очищения совести.
Случай мой, хлопая белыми ресницами, вывел меня за руку из пучины неизбежности.
Пришло и для меня время, когда человек чувствует себя как вольный ветер, которому везет на каждом перекрестке.
— Дядя, — сказал отрок Федор, — Филька выходит на балкон и плачет! Как маленький, честное слово!
— Вероятно, он плачет от одиночества, Федор. Но он очень скромный и ничего мне не говорит.
— Наверно, — согласился Федор. — Наверно, ему скучно. Отдайте его мне.
— Как — тебе? Разве можно отдавать своего лучшего друга?
— А вы мне его дайте не навсегда. Мы уезжаем к бабушке и возьмем его с собой… В деревню!
— Ты хочешь, чтобы я одолжил тебе своего лучшего друга?
Возможность отдавать своих друзей взаймы чем-то понравилась мне. Тем более Павел Петухов совращал меня прокатиться проведать Катерину, которая на этот раз обреталась сравнительно недалеко. Филька стеснял бы нас в дороге.
— А что скажут родители, Федор?
— А что они скажут? Я им закончил без переэкзаменовки, перешел, и все… Вы не бойтесь, мама любит животных — она и с чижом разговаривает… Мы возьмем чижа и там выпустим. А Фильку привезем. Не бойтесь!
Нет, отрока Федора мне, конечно, послала судьба. Я не думаю, чтобы он появился по своей воле. Скорее всего его снарядили родители, которые могли меня помнить.
Во всяком случае, отца его я знал. Когда-то я помог ему написать небольшую брошюру о его опыте, опыте токаря-передовика. По тому времени он выполнил свой личный план на несколько лет вперед.
Он был славный молчаливый парень, крупный, несуетливый, и славу, которая на него навалилась, воспринимал как некую дополнительную работу, вроде сверхурочной. В то время он только что женился и был счастлив по всем пунктам. Мы сочинили прекрасную брошюру, где были цифры, пейзажи и лирические отступления. Там были неоспоримые выводы: если каждый перевыполнит свой личный план, всем нам будет очень хорошо…
Сфинкс говорит, что история интересна главным образом тем, что у нее, как в длинной пьесе, в конце концов сходятся концы с концами. Если взять небольшой отрезок длиною лет в триста, можно в этом убедиться. Сначала идет начало действия, потом занимательная неразбериха, чтобы держать зрителя в напряжении, потом развязка, где наконец справедливость торжествует. На более коротких отрезках получается то же самое.
Я думаю, моя история с этим человеком не избежала всеобщих законов детерминизма.
Для начала он поселился в нашем доме. Я полагал, что он меня не помнит, поскольку слава его была одно время велика, а слава не останавливает внимания на отдельных лицах.
Но я, как всегда, ошибался.
Отрок Федор, посланный ко мне в качестве небесной манны, был его сыном. Деяния отрока сего были поистине велики, ибо он в самый отчаянный момент принес мои ботинки, вернув тем самым способность передвигаться. Этот молодой чудотворец кормил меня пять дней одним батоном, и я не ощущал голода.
Чиж, живой залог признательности моей, щебетал в клетке.
Теперь семейство грузилось в дорогу. Сам Тимофей Степанович, возмужавший за тринадцать лет, раздавшийся и тронутый сединой, увязывал в кузове добро. Белобрысый отрок Федор кричал, что будет сидеть с Филькой на узле, однако Тимофей Степанович до узла собаку не допускал, говоря, что пес перебьется и на дне. Тем более на узле стояла уже клетка с чижом, привлекавшая повышенное Филькино внимание.
Тимофей Степанович посмотрел на меня дружески и спросил:
— Чего же не заходите? Я смутился:
— А вы разве помните меня, Тимофей Степанович?
— Почему я не помню?! Это вы меня позабыли… Видать, много у вас было таких, как я…
Я еще больше смутился:
— Виноват… Спасибо… Извините меня за Фильку, Тимофей Степанович… Право, мне неловко…
— Почему ж неловко? Он у вас тут сдохнет. Животное требует содержания… Мы с ним на барсуков ходить будем… А может, и медведя задерем, если пофартит. А уж на рыбалку — точно!
Отрок смотрел на нас с восторгом. Филька косился на меня загадочно. Он делал вид, что не понимает ситуации.
— Буду ждать, — сказал я.
Тимофей Степанович улыбнулся, выпрямившись и держа в руках конец веревки.
— Может, что-нибудь еще с вами напишем?
— Обязательно! — обрадовался я.
Вышла жена его Маша с дочкой, не глядя на меня, усадила ее в кабину. Подошел угрюмый шофер, влез на свое место, не говоря ни слова. Маша захлопнула за собою дверь, высунулась и смущенно сказала:
— Счастливо оставаться…
Тимофей Степанович закрутил веревку, сел рядом с сыном и стукнул ладонью по кабине.
— Дядя! — закричал отрок Федор. — Не бойтесь! Он будет бегать и выздоровеет! А чижа мы выпустим, можно?
— Конечно, парень!
Автомобиль ждал меня терпеливо всю ночь и вздохнул, дождавшись. Я взялся за ручку. В ней торчала записка. Наконец-то кто-то вспомнил и обо мне. Кто-то нашел способ напомнить о себе ненавязчиво и смущенно. Я трепетно развернул листок оберточной бумаги, на котором значились слова, способные, возможно, кое-что изменить в моей судьбе, и прочел: «Еще раз поставишь так машину — будешь ходить пешком. Учти».
Да, Сфинкс прав. Дворник меня не любит…
Мы с Петуховым выехали из утреннего города и довольно быстро добрались до шоссе. Пашка, невыспавшийся и злой, молчал. Он сонно молчал километров тридцать и вдруг сказал:
— Давай на проселок свернем за той посадкой.