— Я неверующий…
— Не может быть, — сказал Пашка.
Парень сунул рубль в нагрудный карманчик рубашки и уехал.
— Ты его оскорбил, — сказал я, когда мы обогнали пророка. — Ты. дал ему динарий за душевный порыв.
— Человек склонен к обогащению, — успокоил меня Петухов. — особенно когда никто не видит.
Мы преодолели двенадцать километров довольно быстро. На окраине небольшой деревни стояла изба в три окна. К избе примыкал дощатый крашеный забор, а в заборе находились ворота с калиточкой.
Пашка остановил машину.
— Неудобно как-то, — промямлил я. — Раздольнов не тот человек, к которому я могу заехать запросто.
— Все люди, — сказал Петухов, — не те. Но жить приходится именно среди людей
Он вылез из машины, подошел к воротам и постучал. Раздался великий былинный лай. Вероятно, за забором проживал Змей Горыныч.
— Чтоб ты околел! — раздельно произнес Пашка в щель калитки.
Я никогда не бывал у Раздольновых. Мне казалось, что я не должен был переступать порога сего. Там происходила жизнь, к которой я не мог и не должен был иметь отношения. Конечно, время делает свое дело, в результате чего быль превращается в воспоминания. Есть время страдать от жажды и время вспоминать о страданиях, утолив ее. Раздольнов, видимо, не унижался до того, чтобы считать себя победителем, но и побежденным считать себя он не мог. Я стоял у ворот дома его и ждал, пока он отворит врата и даст отряхнуть мне пыль странствий у очага своего. Какого черта я поддался Пашке?
Заскрипел засов, из калитки вышел Иван Раздольнов. В холщовых недлинных штанах, в рубахе с пояском был он похож на пастушка-переростка. Он шел, улыбаясь широкими скоромными губами.
— Приехали?.. Молодцы…
Посмотрел на машину, покрутил головою — уж больно грязна, — сказал, ударив ногой в шлепанце по колесу:
— Что кобыла-то? Бегат? Пашка передразнил:
— Отчего бы ей, сердешной, не бегти?
Раздольное снисходительно похлопал «Москвича» по пыльной заднице:
— Эх, суета… Одно слово — город… Все асфальт вам подавай.
— Слушай, Ваня, — сказал Петухов, — не трепись по-пустому, тут все свои…
Раздольнов снова растекся крупной улыбкой:
— Остришь все?
— Острю… Ты лучше поди к себе в гараж да вынеси канистру овса. А то, вишь, бензозаправки на тракте еще не построили…
— А коли не дам?
— Как не дашь? Мы тебе заплатим хорошо!
Начинался спектакль.
Форма самоподачи Раздольнова казалась мне забавной. Они с Пашкой испытывали друг к другу чувство въедливой симпатии. Они кокетничали, как бы представляя друг перед другом два взаимоисключающих начала второй половины двадцатого века. Во всяком случае, здесь, у себя, Раздольнов ничем не напоминал того джентльмена, который развозил в городе сувениры.
— Не люблю я тебя, Павел Петухов, — печально сказал Раздоль нов. — Не люблю. Воды тебе не подам в пекло, к огню не пущу в мороз…
— Меня не люби, хрен с тобой, а бензину дай. Раздольнов поискал у меня сочувствия:
— Как ты терпишь его, шпыня ненадобного? Ездишь с ним, трапезу делишь…
— Привык, Ваня, — ответил я послушным тоном.
— Разве — привык… Ну, пойдемте… Возьми канистру-то…
Мы вошли в калитку, и на нас немедленно ринулся неправдоподобно громадный кудлатый сенбернар, крупный, как из зверинца.
— Полкан, Полкан! — припугнул Раздольнов. — Аль не видишь — свои.
Полкан залаял громоподобно, без охоты, как-то равнодушно.
— Слушай! — закричал Пашка. — Запри ты своего Бову-королевича, чтоб ты пропал вместе с ним!
Раздольнов захохотал. Страшенный сенбернар еще разок рявкнул и рухнул на траву башкой на лапы, как тюк. Выкинул язык и задышал.
— Из ваших, — показал Раздольное на собаку, — породистый. Матка с батькой у него ученые. Медалисты. Интеллигент, словом… Пужает, но не кидается… Не боись…
Полкан действительно полностью нас игнорировал.
— Мне его Пивоваров подарил, — продолжал Раздольнов, отодвигая ногой камень, приваливший гаражные ворота.
— Для охоты? — спросил Петухов.
— Кто же охотится с сенбернарами? Я его так держу, для дармоедства. Должен же при хозяйстве и дармоед жить, как думаешь?
Разлаписто ступая по гаревой земле, Раздольнов отворил хорошо окованные ворота, и мы вошли в прохладный гараж. В гараже стоял его известный «козел» и никому из нас еще не известный приземистый лимузин, сверкающий, как драгоценный камень.
— Тут у меня для тебя, пожалуй, новинка будет, — сказал Раздольнов небрежно, стукая боком ступни по колесу шикарной автомашины. — Вздор, конечно, забава, но отчего не купить, коли можно… Говорят, марка «шевролет», что ли… Не знаю. Я не читаю по-ихнему… Ну, давай канистру, нацежу тебе бензинчику…
Мы с Петуховым обошли машину с уважением, как покойника. Шевролет был действительно шевролетом.
— Безделка, — повторил Раздольнов и, вероятно чтобы подтвердить свои слова, открыл дверь, сел за руль и стал меланхолически нажимать кнопки. Он выводил антенну, убирал стекла, включал приемник и наконец, махнув рукой, вылез из машины, сказав:
— Пустячки… Еще холодильник в ней есть и крыша отводится… И этот, как его, кондишен называется. Климат, одним словом… Заелись, сволочи, окончательно… Показал бы, да жаль — аккумулятор посажу…
— Не показывай, не показывай, — поддержал его Петухов, — действительно черт знает что.
— Да, — согласился Раздольнов, поглаживая «козла», — то ли дело «козлик»: и незатейлив и пройдет где угодно.
Он взял у меня канистру и ушел в угол гаража, где у него стояла на попа большая железная бочка литров на пятьсот с медным краном, впаянным у основания. Воткнув в горловину лейку, висевшую тут же, Раздольнов стал цедить горючее. Мы разглядывали шевролет.
— С бензином плохо, — говорил Раздольнов, — приходится загодя привозить… Глухомань у нас все-таки…
Я взял канистру, которую Раздольнов налил дополна, и пошел к выходу. Раздольнов, шлепая босыми ногами, затворил двери, привалил камень и пошел по двору, вытирая руки о портки. Породистый сенбернар дышал языком. Он не пошевелился в нашу сторону.
— Слушай, Лев Толстой, — сказал Пашка, — водицы бы испить.
— Окрошка у меня нынче, — сказал Раздольнов. — На квасу. Тебе-то небось квас наш не в жилу?
— Почему не в жилу? Тем более ты квас, наверно, в автомобильном холодильнике держишь?
— Баловство… В погребе, добрый человек. В погребе. И вправду, мужики, зайдите похлебайте в дорожку-то. В чайных, сами знаете, добра не жди…
Мы вышли на улицу, и я стал заправлять «Москвича». Бензину в баке почти не оставалось, канистра ушла вся.
Раздольнов наблюдал за мною, заложив руки за спину, и вдруг сказал:
— Вот думаю к концу лета к детям в Крым махнуть… Прямо не знаю: на этом шевролете ехать или привычно — на «козле»?.. Ну, пойдемте в дом, что ли…
Раздольнов никогда не упоминал при мне о Клаве. Его тактичность казалась мне забавной. Он словно берег Клаву, и это повышало его цену в моих глазах.
Мы снова вошли в калитку, и снова Полкан кинулся с громогласным лаем. Но Раздольное только наддал ему ногой. Сенбернар снова рухнул, задышав языком.
— Грозно привечает, — улыбнулся Раздольнов, — порода…
Смекнув, что дело дошло до приема пищи, сенбернар Полкан взгромоздился на свои львиные лапы, покачиваясь от несуразности, и вытянулся на три аршина, добавив себе длины хвостом. Приседая на задние лапы и скребя передними трудовую землю, собака зевнула неимоверной пастью, пробасив нутром свое удовольствие. После чего тряхнула куделью и тяжело ступила на крыльцо.
— Чем кормишь? — спросил Пашка.
— Ну уж кухни отдельной для него не держу. — Раздольнов поглядел на зверя удовлетворенно. — Со стола, что бог пошлет.
Мы вошли вслед за Полканом в горницу, рубленую, смолистую, с изразцовой голландской печью. Изразцы на ней были неоднородные, но более-менее подобранные, старинной глазури, синие, где не хватало — зеленые.