— Не понимаю.
— Взгляните сюда, сэр, — заговорил он, вынув из кармана цветной мелок и принявшись испещрять цифрами выбеленную известкой стену. — Умножим двадцать на восемь, это будет сто шестьдесят, если же помножить тридцать девять на сорок два, то… вы следите за мной, сэр? Сложим все это вместе, затем вычтем отсюда, итого выходит… — И он с головой ушел в свои вычисления.
Короче говоря, завершив эти сложнейшие выкладки, мистер Скрайб сообщил мне, что мой камин содержит в себе — совестно сознаться, но точной цифры я не запомнил — столько-то тысяч ценнейших кирпичей.
— Довольно! — остановил я его с беспокойством. — Умоляю вас, давайте теперь посмотрим там, наверху.
В верхних широтах мы совершили по обоим этажам два кругосветных путешествия, по окончании которых остановились под лестницей у входной двери: я взялся за круглую ручку, мистер Скрайб — за свою шляпу.
— Что ж, сэр, — молвил он, намереваясь шагнуть за порог и теребя в руках шляпу, — что ж, я думаю, что это вполне осуществимо.
— Позвольте, мистер Скрайб, что именно вполне осуществимо?
— Я имею в виду ваш камин, сэр: думаю что поспешность была бы здесь излишней, но в целом сносу он вполне поддается.
— Я тоже непременно об этом подумаю, мистер Скрайб, — сказал я, повернув ручку и с поклоном указывая ему на распахнутую настежь дверь. — Обещаю задуматься над этим вопросом самым серьезным образом, дело требует основательного размышления; весьма вам обязан, мистер Скрайб, до свидания.
— Значит, все улажено? — Жена с радостным возгласом выскочила из соседней комнаты.
— Когда они начинают? — нетерпеливо перебила ее моя дочь Джулия.
— Завтра? — торопливо вмешалась Анна.
— Терпение, милые мои, терпение! — отвечал я. — Камин большой, разом его не разломаешь.
Назавтра повторилась прежняя сцена.
— Ты забыл про камин, — бросила мне жена.
— Знаешь, жена, — отвечал я, — камин в доме, а значит, и у меня в голове.
— Но когда же мистер Скрайб примется его ломать? — спросила с любопытством Анна.
— Не сегодня, дочь моя, не сегодня, — заметил я ей сухо.
— Если не сегодня, то когда же? — с тревогой спросила Джулия.
По величине мой камин вполне способен соперничать с колокольней, и потому жену и дочерей можно было сравнить с колоколами, звон которых стоял у меня в ушах непрерывно: звучание их всегда сливалось в одну мелодию, а если один колокол умолкал, тотчас вступал другой, однако явственнее всего вызванивал колокол моей супруги. Дивные это были трезвоны и переливы, не спорю, но ведь и колокола, наделенные от природы самым серебряным голосом, предаются не только праздничным перезвонам, но подчас могут разносить по округе и мрачные погребальные удары. Обнаружив во мне непостижимый рецидив сопротивления, жена с дочерьми со всей безутешной горестью подняли надо мной неотвратимо-размеренный похоронный звон.
Под конец моя супруга вышла из себя и с воздетым к небу указательным пальцем заявила мне, что дальнейшее присутствие камина в доме она будет рассматривать как наглядное свидетельство мною нарушенного, по ее выражению, священного обета. Заметив, что слова эти не возымели желаемого действия, через день она дала мне понять, что кто-то из них двоих — либо она, либо мой камин — должен уйти из дома.
Коль скоро дело зашло так далеко, мне пришлось всецело предаться философским размышлениям в обществе моей трубки, в результате чего мы пришли к обоюдному решению, хотя и глубоко противному нашим сердцам: ради сохранения мира и спокойствия скрепить вынесенный камину смертный приговор и собственноручно начертать послание мистеру Скрайбу.
Принимая во внимание то обстоятельство, что я, мой камин и моя глиняная трубка за долгие годы, неразлучно проведенные вместе, стали закадычными приятелями, та легкость, с какой моя трубка одобрила план, безнадежно гибельный для достойнейшего и наиболее весомого участника нашего трио, и вообще весь этот тайный сговор, заключенный нами двумя против ни о чем не подозревающего старого сотоварища, мог бы вызвать поистине прискорбное удивление и даже навлечь на нас недвусмысленное осуждение. Но чем мы, дети праха (я говорю о себе и своей трубке), хуже всех остальных? Никогда, конечно, мы бы сами не замыслили предательства. От природы мы более чем миролюбивы. Именно миролюбие и склонило нас к измене нашему общему другу, в то время как обстоятельства требовали от нас деятельного заступничества. Однако я рад добавить в наше оправдание, что позднее к нам вернулся образ мышления более отважный и благородный, о чем вкратце речь пойдет ниже.