А если бы с вами проделали такую штуку?»
Кстати, давно пора разрушить и нелепую легенду о «таинственной» смерти актрисы. Выдумки одесских сплетниц, о которых я писал, стали проникать и в самые солидные издания. Даже в первом томе «Истории советского кино» (1969) мы читаем:
«Спустя два года при загадочных обстоятельствах (???) умирает в Одессе… самая яркая „звезда“ дореволюционного кино…»
В труде С. Гинзбурга «Кинематография дореволюционной России» читаем:
«Слава Веры Холодной… померкла только после ее загадочной (???) смерти в Одессе…»
Позвольте, товарищи, как же так можно! Обстоятельства смерти Веры Холодной широко известны, и ровно ничего загадочного в них нет.
Давайте же покончим раз и навсегда с гнусными обывательскими слухами и будем относиться с уважением к памяти русской «королевы экрана»!
Вера Васильевна Холодная принадлежит истории нашего киноискусства, и, по моему убеждению, мы, кинематографисты, просто обязаны поднять голос в ее защиту и публично выразить возмущение по поводу грязи и пошлости, которыми в романе «Рассвет над морем» и в оперетте «На рассвете» покрыто ее чистое имя.
За линией фронта
Жизнь и смерть Валентина Плинтухина
Даже война, даже близость фронта не смогли изменить безнадежно мирный облик городка, с его искусно вырезанными наличниками над окнами деревянных домов, со сказочными звериными головами по углам над водосточными трубами.
Стоял город Осташков на берегу озера, и если пойти по одной из его улиц, застроенной по обеим сторонам красивыми домиками, и открыть какую-нибудь калитку по левой стороне улицы, то, вместо обычного двора с сараем и курятником, вдруг откроется безбрежная синь озера Селигер.
Немецкие самолеты часто и неожиданно налетали на Осташков. Из-за близости фронта давать сигналы воздушной тревоги не успевали, и на телеграфных столбах появились писанные от руки объявления: «Граждане, при появлении вражеской авиации спешите в укрытия».
Граждане бежали в ближайшие щели, фашисты сбрасывали бомбы. Налет кончался, люди выходили из укрытий, и жизнь продолжалась.
В одном из домиков, двор которого выходил на озеро, поселились летчики и механики, а на льду озера, впритык к дому, поставили три замаскированных самолета «У-2».
То было звено, которому поручили поддерживать связь с партизанской бригадой в глубоком тылу врага.
Для этого нужно было перелетать линию фронта и спускаться на тайных, всякий раз меняющих место, посадочных площадках за двести километров от линии фронта.
Вылетать можно было только в темные, безлунные ночи. Часто, взлетев, возвращались – мешали осветительные ракеты, прожектора, зенитный огонь.
В первый же месяц один самолет подбили, и смертельно раненный летчик едва дотянул до своих.
Пришел новый самолет, прибыл новый летчик.
В доме хранились медикаменты, боеприпасы, продовольствие, которым загружались идущие к партизанам самолеты.
Впрочем, прорваться через линию фронта удавалось нечасто. По много дней летчики ждали возможности поднять машину. Командовал звеном лейтенант Миллер.
Александр Августович Миллер происходил из немцев Поволжья, был членом партии, отличнейшим летчиком и безгранично храбрым человеком.
И потому, когда пришел приказ об его откомандировании и отправке в Тюмень, в сибирский тыл, и сам Саша Миллер, и все летчики звена приняли это как величайшую несправедливость.
Саша Миллер подпадал под приказ о снятии с фронта всех военнослужащих немецкого происхождения.
Еще пять дней тому здесь, в этом же домике, обмывался его орден Красной Звезды.
Горькой была незаслуженная обида для человека, выросшего в советской семье, сына погибшего в гражданскую войну красногвардейца, воспитанного комсомолом и школой.
С первого дня войны Саша воевал, выполнял ответственнейшие задания командования, и вот уже три месяца держал связь с партизанами, совершая отчаянные прыжки через линию фронта в тыл врага.
Теперь ребятам приходилось прощаться с любимым командиром, уезжающим в какую-то далекую Тюмень.
Много было выпито водки, много сказано хороших слов о Саше, и теперь, перед отправкой, летчики обнимали его, а Саша по-детски плакал, стирая кулаками слезы со скул.
Отворилась дверь, и в столовую вошел молоденький, розовощекий лейтенант в новом белом полушубке, перекрещенном портупеей, с кобурой на боку.
Он остановился, пораженный странным зрелищем обнимающихся и плачущих летчиков.
– Лейтенант Лапкин, – представился он высоким, ломающимся голосом, – пакет из штаба фронта.
Лейтенант протянул конверт Миллеру, угадав в нем старшего.
Миллер хрипло откашлялся, протянул руку за пакетом. Вынул бумагу, развернул, прочел.
– Это теперь не ко мне. Командир звена – старший сержант Амираджиби.
Саша передал документ юноше с черными-пречерными густыми бровями и девичьей талией, до предела стянутой ремнем.
Документ был предписанием доставить инструктора седьмого отдела штаба Северо-Западного фронта лейтенанта Лапкина С. Г., а также материалы, которые он везет с собой, в расположение партизанской бригады.
Материалы были листовками на немецком языке, адресованными гитлеровским солдатам.
К вечеру пришел «виллис» из Валдая, из штаба фронта, и Саша Миллер уехал.
Лапкин остался у летчиков в ожидании отправки к партизанам.
Морозным оказался февраль сорок второго в тех краях. В холодные безоблачные ночи, когда ярко светила луна, о вылете нечего было и думать.
Дни оставались совершенно свободными. Летчики и механики большей частью сидели дома, читая, слушая радио или забивая козла.
Лейтенант Лапкин понравился летчикам, и они охотно приняли его в свой круг.
Механик Кустов, раздавая вечером карты, сказал:
– Парень вроде бы из нашей колоды.
Краснощекий лейтенант в новенькой форме понравился всем. Ребята подшучивали над тем, как он пощипывает едва пробившиеся усики, чтоб скорее росли, стараясь придать себе внушительный вид.
Впрочем, срывающийся на фальцет мальчишеский голос и безнадежно розовые щеки все равно выдавали его «щенячество».
Оставшись однажды с Амираджиби наедине, Лапкин разоткровенничался, сказал, что война до сих пор была для него только сидением за письменным столом в седьмом отделе штаба фронта и переводом на немецкий и с немецкого различных документов. Признался Лапкин и в том, что из своего боевого «TT» стрелял только однажды просто так – в воздух.
– Ну, а как насчет девочек? – спросил, подмигнув, Амираджиби.
Лапкин залился краской и срывающимся на фальцет голосом ответил:
– Даже две у меня в Куйбышеве остались.
Амираджиби усмехнулся:
– Ого! Целый гарем…
Вылет все откладывался.
Погода как назло стояла по ночам отличная – воздух прозрачен, луна светит «на полную катушку».
Только на четвертую ночь тяжелые тучи покрыли небо, и Амираджиби велел выкатить самолет из укрытия.
Завели мотор. Задрожали крылья легкой машины.
В темноте загрузили ее боеприпасами, толом. В кассету уложили листовки, медикаменты, спирт и накопившуюся почту для партизан.
Амираджиби легко поднялся в кабину, сел, подождал, пока его пассажир привяжется, сделал знак «от винта», и полозья самолета заскользили по светлеющей в темноте поверхности заснеженного озера.
Провожающие постояли, пока не поняли по звуку, что машина взлетела, и возвратились в дом, в светлую столовую с маскировкой на окнах.
Приближаясь к линии фронта, самолет шел на бреющем полете, над лесом.
Пилот был защищен от потоков встречного ветра козырьком из плексигласа.
Но, обогнув этот козырек, защищающий летчика, холодный ветер с силой врывался, вихрясь, в кабину – туда, где на заднем сиденье находился пассажир.
Амираджиби видел, как Лапкин сгибается то влево, то вправо, пытаясь спрятаться от этого ветра. Поднятый воротник полушубка не спасал, не закрывал лицо. Ветер свистел и крутился по кабине.