На подносе, стоявшем рядом с Серго, среди множества ярких предметов, лежала белая флейта с серебряными клапанами.
Серго протянул руку, взял флейту и, подув, попробовал извлечь звук. Это, однако, оказалось делом не легким… Серго засмеялся и, надув щеки, снова подул.
Высокий грузин поднялся с «гостевого» места, подошел к наркому, взял у него флейту и заиграл.
Другие гости сгрудились вокруг стола и стали рассматривать яркие вещицы.
Наконец, Серго постучал карандашом по графину, пытаясь навести порядок. Но в зале стоял шум, раздавался громкий смех и никто не слышал ни голоса Орджоникидзе, ни серебристого звона графина.
Тогда управляющий трестом «Пластмасса», который, видимо, заранее рассчитал и расчертил весь ход этого представления, протянул руку к щиту «Пластмасса в автомобиле» и нажал кнопку расположенного на руле сигнала.
И вдруг в зале заседаний раздался оглушительный автомобильный гудок – оказывается, за щитом специально для этого эффекта были установлены два мощных «правительственных» сигнала и двенадцативольтовый аккумулятор.
Все замолчали, повернулись к докладчику и… расхохотались.
А тот совершенно спокойно, как ни в чем не бывало, начал свой отчет.
– Товарищи, наш трест в истекшем году…
Серго слушал, улыбаясь. Уж он-то понял всю эту режиссуру.
Добродушное настроение, созданное управляющим при помощи пластмассовых погремушек и театрально рассчитанных трюков, привело к тому, что дело обошлось простым выговором.
После пластмассы наступила очередь Николая Дмитриевича.
– Пожалуйте, товарищ Ахметов, на лобное место…
У Серго мягкий, мягкий грузинский акцент. Иной раз не разберешь – что скрыто за его шутливым тоном: только ли добродушие…
Николай Дмитриевич начал доклад, не заглядывая в бумаги, так как знал абсолютно все, что касалось завода, – это была его жизнь.
Ахметов мог показаться гордецом: очень прямо держался, голова высоко поднята, ни тени искательности в сторону начальства, достоинство в каждом слове, в каждом движении. Такому трудно каяться… а надо, никуда не денешься.
Однако же не успел Николай Дмитриевич после победных цифр перейти к тому, что его мучило, как вдруг Серго перебил вопросом:
– Это все хорошо, товарищ Ахметов, но вы нам лучше расскажите, как рельсы воровали.
Вот и все. Вместо того чтобы самому сказать… Наверно, нужно было прямо начать с этого проклятого вопроса. Хотя тоже глупо получилось бы – отложить все важнейшее о заводе, о десятимиллионном строительстве, о работе коллектива… Разнюхал, значит, ревизор и доложил наркому. А у нас и виду не подал. Вон какой сидит тихоня.
– Как же это у вас получилось, а, Николай Дмитриевич? – Серго ждал ответа.
А получилось так, что весь план стал под угрозу срыва из-за внутризаводского транспорта. Территория гигантская, перевозки металла из цеха в цех, питание топливом, все, все держал транспорт. Фондов добиться было невозможно, рельсов не давали, обещали только в конце года, в четвертом квартале.
– Виноват, товарищ Серго.
– Что же «виноват»… Вы расскажите, как дело было. Пусть товарищи послушают, поучатся у Ахметова. Расскажите, как мобилизовали все свои триста машин, как налетели ночью на железнодорожную станцию и увезли чужие рельсы, Наркомпуть ограбили. Так было?
– Так, товарищ Серго. Вы уже рассказали. Так было.
– Ну и что же вы сделали с этими рельсами?
– Уложили у себя на заводе и выполнили план.
– Ясно. А почему вы себе это позволили? Почему так поступили? Объясните.
– Товарищ Серго, получить фондовые рельсы было очень трудно, невозможно… и я пошел по более легкому пути.
Орджоникидзе усмехнулся.
– Раздеть чужую жену, товарищ Ахметов, конечно легче, чем одеть свою, но это совсем не одно и то же.
Николай Дмитриевич понял, что спасен и прощен.
– С Наркомпутем я договорился и возместил убыток. Получайте свой строгий выговор и садитесь на место. Содоклада не нужно.
Вечером Серго позвонил в гостиницу, позвал в гости.
Пили чай, разговаривали о делах, включили радио, слушали музыку.
Никогда ни единым словом Серго не высказывал своего отношения к этому нескладному человеку, с лицом, побитым следами оспы, с узкими, татарковатыми глазами. Но он очень высоко ценил Ахметова, это был один из его любимцев.
Серго создал гвардию советской промышленности, и Ахметов был одним из его гвардейцев. Несколько раз Орджоникидзе приезжал на стройку, а потом на завод к Ахметову, приезжал со своим неизменным секретарем Семушкиным. Подолгу беседовал с Николаем Дмитриевичем, советовался о делах других строительств, рассказывал о положении у Гвахарии в Макеевке, у Франкфурта на Магнитке, у Василия Васильевича Глинки на Керченском металлургическом…
Серго тоже не нужны были никакие бумажки.
Серго, Серго…
…От стены до стены четыре шага. Если ступать мелко, пять. Железная койка, столик. Окно закрыто козырьком – железным щитом, оставляющим открытой только узкую полоску неба. Она видна, если прижаться вплотную лбом к стеклу.
Снова эта одиночка, после семи месяцев, проведенных в другой камере: камере смертников. Каждую ночь вызывали из нее кого-нибудь «на допрос с вещами». Формула, понятная всем. Какая глупость – «на допрос с вещами». Не могли придумать что-нибудь более разумное.
– На «Be»…
– Воротников.
– Собирайтесь. На допрос с вещами.
Прощались с товарищем и ждали своей очереди. Семь месяцев. Двести четырнадцать ночей. А перед тем год следствия.
В протоколе: «Вопрос: Вы обвиняетесь в контрреволюционной деятельности, терроре и шпионаже. Признаете себя виновным? Ответ: Не признаю».
А какие двадцать часов за этими тремя строчками протокола!
Где-то, бесконечно далеко, недостижимо далеко семья. Девчонки – одной пять, другой два. Нина ждет третьего ребенка…
«Вопрос: Вы лжете. У нас имеются неопровержимые доказательства вашей принадлежности к контрреволюционному подполью. Вы готовили покушение на вождя и были связаны с агентами иностранной державы. Признавайте себя виновным. Ответ: Не признаю».
Иногда лейтенант, который вел дело Ахметова, вызывал его и, усадив на стул у двери, «забывал» о нем, не обращал на него никакого внимания.
Лейтенант занимался своими делами, работал, уходил, оставляя в кабинете конвоира, возвращался, читал газеты, звонил по телефону своей жене, справлялся, как ведет себя сынишка, уславливался пойти завтра втроем на утренний спектакль…
Был он человеком обученным, лейтенант. Прошел хорошую подготовку и знал, что именно особенно сильно действует на психику арестованных.
И, правда, что могло быть больнее, чем отголосок жизни, которая все так же идет за стенами тюрьмы…
Тонкие стены, всего какие-нибудь полметра или метр отделяли навечно мертвых от живых.
Однажды лейтенант был в добром настроении – у него на гимнастерке поблескивал новенький орден «Красная Звезда», орден, который прежде давался только за боевые заслуги. Николай Дмитриевич вдруг решился и сказал:
– Послушайте, я ведь вижу, что вы сами не верите в этот бред. По глазам вижу. Ну, скажите мне один раз честно, что все это чушь, и потом опять будем продолжать игру. Один раз скажите.
Был миг – в глазах лейтенанта мелькнуло смятение и жалость. А может быть, Ахметову это показалось. И допрос пошел обычным порядком.
Как-то ночью лейтенант посадил Ахметова на диван, подсел к нему и, положив руку на плечо, сказал, дружески перейдя на «вы»:
– Слушайте, Николай Дмитриевич, неужели вы ничего не понимаете? Вы старый член партии, умный человек, большой человек. Партии нужно ваше признание. Зачем вы мучаете себя и нас? Я, что ли, вас посадил? Мы все солдаты. И вы и я. Мне приказали добиться от вас признания, вам приказывают признаться, что вы враг народа, и показать, кто был в вашей организации. Это нужно партии. Ну, давайте, давайте же…