Затем неожиданно добавляю: — А к этому надо добавить и "его" всеядность.
— Всеядность? — Ну да. До сих пор речь шла о молоденьких, которым я могу нравиться или не нравиться, и о тех дурацких положениях, в которые я из-за "него" попадал. Но "его" всеядность распространяется гораздо дальше.
— Дальше? — Вот именно. "Он" бросается на всех без разбора, смазливеньких и невзрачных, старух и совсем девчонок. Ты не думай, Владимиро, все это остается только в теории, потому что в конечном счете для действия "ему" нужен я и без меня "он" ничего не добьется. С другой стороны, я не отрицаю, что здесь мы на полном ходу вторгаемся в область психопатологии, если не судебной медицины. Находить нечто возбуждающее в дряхлом старушечьем теле или, наоборот, в еще незрелом теле ребенка — это самое настоящее извращение, по крайней мере на мой взгляд. Ты согласен? Владимиро не отзывается. Это мое "ты согласен?" безответно повисает в воздухе.
— Возможно, ты сочтешь меня чересчур строгим, — настаиваю я. — Но в некоторых вопросах я действительно непримирим. Категорически. И потом, скажу откровенно, Владимиро, всему есть предел. Чаша моего терпения переполнена.
Владимиро и тут молчит, уставив в меня неподвижный взгляд, но как бы издалека, как бы глядя на этого крошечного и резко очерченного человека в перевернутый бинокль. Я продолжаю.
— "Он", известное дело, защищается. Оправдывается. Не столько в моральном смысле, потому что, как ты уже, наверное, понял, "он" абсолютно аморален, сколько, так сказать, в историко-культурном. "Он" — порядочный балбес, но это не значит, что "он" неуч. Естественно, все, что "он" знает, "он" знает понаслышке, кое-как, и вся "его" культура насквозь доморощенная. Впрочем, откуда "ему" взять время для углубленных занятий, требующих, как минимум, сосредоточенности, на которую "он" совершенно не способен? А главное — эта "его" культура как-то однобока, что ли. В том, что касается непосредственно "его", "он" осведомлен вполне прилично. Об остальном же не знает ровным счетом ничего. Так вот… а по какому поводу я заговорил о культуре? — По поводу всеядности.
— Ах да, я к тому, что "он" оправдывает свою всеядность, исходя якобы из культурных соображений. Как я уже говорил, речь идет в основном об исторических сведениях, надерганных без разбора там и сям с единственной практической целью — защищаться в наших перебранках. Это культура особого рода. Никакой глубины, никакой органики, никакой системы. Поверхностное чтение популярных исследований о первобытны верованиях, неумелое обращение к антропологии, два-три коротких экскурса в восточные мистические учения. И отовсюду — по щепотке, Владимиро, не больше. Это не означает, что завтра "он" с обычным наглым видом не вывалит на тебя в оправдание собственной всеядности целую кучу имен различных божеств, от Шивы до Приапа, от Мутуна Титина до Консея Миоина, от Гермеса до Субигуса, от Ваал Пеора до Мина, от Осириса до Кунадо, от Фрейя до Пертунды, — все они будто бы являлись "его" предшествующими воплощениями. Иначе говоря, сегодняшняя всеядность есть как бы продолжение вчерашней всеобщности. И сегодня, как вчера, "он" является неким божеством со своей собственной шкалой ценностей. В довершение всего то обстоятельство, что "его" низвели до обыкновенной части человеческого тела, к тому же непристойной, срамной, следует, видите ли, понимать как месть "его" главного врага — христианского Бога. Чувствуешь, в чем соль? Мания величия! Эгоизм! И одновременно мания преследования, которая вечно соседствует с манией величия! Божество, преследуемое зловещим и завистливым недругом! Словом, если бы не Христос ("его" слова), то "ему", во всяком случае у нас в Италии, по-прежнему воздавали бы божеские почести, возводили бы алтари, как объекту всеобщего поклонения по имени бог Фасцинус.
— Бог Фасцинус? — Да, бог Фасцинус. Это "его" любимое имя. Оно же, кстати, раскрывает все "его" мещанское нутро. Я говорю "мещанское", потому что только заштатному провинциальному учителишке может прийти в голову возвеличивать собственные достоинства, подкрепляя свои доводы примерами из античного мира. Фасцинус. Это от латинского "fascinum", то есть "волшебство". Вот где собака зарыта! Понимаешь, к чему "он" клонит? Это все равно что сказать: обворожительный, обольстительный, испускающий такие чары, перед которыми не устоять, действующий на людей как магия, как колдовство. Фасцинус! В этом имени кроется все "его" тщеславие, бахвальство и одновременно невежество и культурная трепология! — С горечью и презрением качаю головой.
После минутного молчания продолжаю: — Знаешь, что я "ему" отвечаю, когда "он" пристает ко мне со своим Фасцинусом? Я "ему" отвечаю: "Не те времена. Когда-то ты очаровывал, теперь вызываешь отвращение. Если не смех. Нынче Фасцинус не в цене: просто есть вещи, которые уже не приняты, недопустимы, и всем фасцинусам Древнего Рима не оправдать и тем более не извинить дешевую эротоманию в Риме сегодняшнем". Но "он", признаться, за словом в карман не лезет. Знаешь, что "он" на это отвечает? "Не те времена, не те времена!.. Что значит — не те времена? Я вообще вне времени. Для меня время не существует". Вот каналья так каналья, изворотливый, хитрый, скользкий.
— А что, ваши беседы всегда такие ученые? — Если бы! Большей частью мы поносим друг друга, как две прачки. Особенно напираем на полную безмозглость собеседника. "Он" утверждает, что я — набитый дурак, я же считаю, что подобное определение полностью относится к "нему". По "его" мнению, разум есть синоним глупости, а по-моему… в общем, по-моему, как раз наоборот. На самом деле, Владимиро, мы говорим с "ним" на разных языках. Для меня слова значат одно, для "него" другое, вот мы и не понимаем друг друга. Ведь несхожесть слов скрывает и несхожесть оценок. Как же тут понять друг друга? — Скажи, а ваши отношения всегда были такими плохими? Сокрушенно мотаю головой с видом человека, честно признающего мучительную правду.
— Нет, одно время, не стану этого отрицать, они были превосходными. Но чего мне это стоило, Владимиро! Я превратился в "его" раба! "Он" повелевал — я подчинялся. Я всецело находился в "его" власти и слепо выполнял любой приказ. Естественно, в какой-то момент я взбунтовался.
— И как давно вы были в хороших отношениях? — Еще в подростковом возрасте. Мне было лет четырнадцать. Тогда я отождествлялся с "ним" настолько, что в один прекрасный день как бы инстинктивно почувствовал необходимость обособиться от "него", дав "ему" имя.
— Имя? — Да, главным образом чтобы избегать путаницы во время наших бесед, то есть в тех случаях, когда "он" распоряжался, а я подчинялся. Представь себе, скажем, такой диалог: "Федерико ты должен сделать то-то и то-то". — "Хорошо, Федерико, будет сделано". Чувствуешь неувязку? Я — Федерико, и "он" — Федерико. Вот я и решил латинизировать "его" имя.
— Фасцинус? — Нет, тем самым я бы признал, что "он" околдовал, очаровал меня. Да, я был под "его" пятой, но уже тогда во мне росло недовольство. И коль скоро меня зовут Федерико, я решил назвать "его" Федерикус Рекс.
— Федерикус Рекс? — По правде говоря, сначала я подумывал дать "ему" имя Фридрих Великий.
— Почему Великий? — Это целая история. Дело было так. Поехали мы как-то летом с ребятами в Остию, на пляж. Трое нас было или четверо — не помню; в общем, все одногодки. Ну, перекусили, как всегда, бутербродами и разлеглись на песочке за кабинами, куда обычно швыряют всякий мусор. Разговор, понятно, о бабах, кто-то уже успел попробовать, кто-то нет. Короче, слово за слово, и тут один из нас предлагает: "А давай посмотрим, у кого больше?" Сказано — сделано. И вот, к моему изумлению… ведь раньше я таких сравнений не проводил… обнаруживаю, что явно перекрываю всех своих друзей аж на несколько размеров. Ребята были свои, из одного класса, так что кому-то вроде бы само собой пришло в голову окрестить меня "Фридрих Великий". Что с нас было тогда взять: пацаны, шалопуты.