— По мне, так пожалуйста. Только нет ли тут подвоха? — Успокойся, все чин чинарем. Просто у меня срочная встреча и времени в обрез. А с тобой повидаться все равно охота.
В итоге она бросает: — Ну тогда пока.
И, уже нимало не заботясь обо мне, соскакивает с барьера и просовывает голову в окошко притормозившей рядом машины. Я отъезжаю. Обращаясь как бы к самому себе, а на самом деле — к "нему", изрекаю: "- Ведь кому рассказать — наверняка решат, что свихнулся.
— А без этого разве жизнь?" Наконец показались ворота виллы. Они, как обычно, распахнуты. Впрочем, на сей раз в них есть и кое-что необычное: на тумбах, по обе стороны центрального подъезда, бесшумно полыхают два факела — неоспоримые приметы празднества. Сворачиваю и еду по главной аллее в череде других машин. Меж олеандров мелькают факельные огни. В сумерках за деревьями мерцают многочисленные огоньки машин, беспорядочно припаркованных на лужайке. А вот и площадка перед порталом. Как адмиральский флагман, бросивший якорь в иностранном порту, вилла сплошь украшена горящими факелами, обозначающими красным пунктиром ее очертания на фоне черного неба. Площадка забита машинами. Отъезжаю чуть дальше и ставлю машину на лужайке. Выхожу и направляюсь к вилле. Парадный вход ярко освещен. Приглашенные толпятся в прихожей, повернувшись ко мне спиной и на что-то воззрясь. Потерянным взглядом смотрю по сторонам. Спины гостей полностью меня игнорируют, исключают из своего круга: одного этого уже достаточно, чтобы пробудить вечно дремлющий во мне комплекс социальной неполноценности. К счастью, рядом оказывается Кутика. Я говорю "к счастью", ибо в некоторых случаях даже такой заклятый враг, как Кутика, все-таки лучше, чем ничего. Напустив на себя важность, делаю вид, будто мне тоже интересно; встаю на Цыпочки и тут буквально подпрыгиваю от сильного удара в спину: Кутика стоит сзади и ухмыляется.
— Руки вверх! Пойман с поличным в момент судорожного любопытства.
— Ну, так уж и судорожного… А что, собственно, там происходит? — Как, ты не знаешь? — Извини, я не в курсе последних новостей дома Протти.
Снова ухмылка и снова тычок в спину.
— Насчет последних новостей ты обратился точно по адресу. Организацией вечера занимался как раз я.
— Поздравляю. Это еще одно направление твоей многогранной деятельности? — Значит, так: в доме имеет место быть то, что когдато называли tableaux vivants — живые картины и что теперь я бы определил как хеппенинг. Несколько хеппенингов на заданную тему.
— И какая же тема? — Рабыни.
На ум невольно приходит один из онанистических фильмов Ирены.
— Великолепная тема, — замечаю я. — И как проходят эти твои хеппенинги? Кутика опять расплывается в развязной улыбочке: — Сегодняшнее представление — это все, что осталось от фильма о работорговле в Африке. Когда-то Протти собирался снять такой фильм, но так и не сумел. Многие из присутствующих здесь дам скоро поднимутся на специальный помост. Их подразденут, "закуют" в кандалы, как в старые добрые времена, и выставят на торжище. При необходимости тюремщик с вымазанным сажей лицом попотчует хлыстом самых брыкастых. Когда несчастные рабыни будут выходить на помост, безжалостный работорговец в деталях продемонстрирует их прелести. После этого из зала посыплются предложения. Но не в наших занюханных лирах — это было бы слишком пресно, — а в монетах эпохи работорговли: в талерах, цехинах, испанских дублонах, дукатах, луидорах и так далее. Само собой разумеется, все предложения будут делаться на полном серьезе, а суммы будут выплачиваться позже, в пересчет на лиры. Угадай-ка, куда пойдут эти деньги? В фонд помощи африканским беженцам. Насколько мне известно, по всей Африке разбросано несметное количество лагерей беженцев. Так что мы затеяли представление в чисто африканском духе и на благо самих же африканцев.
Кутика в третий раз скалится и хлопает меня по спине. Теперь, когда приступ социальной неполноценности прошел, мне страсть как хочется запихнуть Кутику "вниз" и прочно обосноваться "над" ним. Что и говорить, схватка двух недомерков, однако я никогда не был и, надеюсь, не буду таким затюканным, как Кутика.
— Полная безвкусица, — сухо цежу я в ответ.
С особым наслаждением наблюдаю, как ухмылка сползает с его губ; при этом рот остается полуоткрытым, напоминая зубастую пасть заглушенного экскаватора.
— Это почему? — Я слишком уважаю женщину, чтобы получать удовольствие от представления, в котором ее унижают, оскорбляют и оскверняют.
Жах! Я так врезал ему по башке, что вогнал в землю по самый кадык. В полном замешательстве Кутика пытается выиграть время и восклицает: — Ха-ха-ха, ну, рассмешил! — Не вижу ничего смешного.
Он уже пришел в себя и совершенно беззастенчиво разыгрывает крайнее удивление: — Рико, ты это серьезно или как? — Мне вовсе не до шуток. Я говорю, что думаю, и думаю, что говорю.
С озадаченным и одновременно умным видом, точно врач, обследующий необычного больного, он пристально смотрит на меня оценивающим взглядом: — Слушай, Рико, ты себя хорошо чувствуешь? — Хорошо, хорошо, лучше не бывает.
— А то я уж было подумал, что… — Я почувствовал бы себя плохо, если бы оказался на сомнительных представлениях, где торжествует порнограф, дремлющий в глубине души каждого мужчины. А посему извини, но ты не увидишь меня среди зрителей твоих хеппенингов.
— Я тебя умоляю, Рико! И это говоришь мне ты? Скажи, ты, часом, задницу во сне не застудил? — Ни задницу, ни передницу. И вообще, вот что я тебе скажу: я ненавижу подхалимов, лизоблюдов и лакеев.
Да, он актер, даже не актер, а бессловесный шут из нехитрой комедии масок или пустого фарса, угодливо готовый нацепить любую маску. Потешно разыграв роль человека, повстречавшего на людной вечеринке закадычного друга, затем роль невинного простачка, он так же деланно и жеманно изображает теперь благородный гнев: — Полегче на поворотах, сударь мой. Не забывай, где ты находишься и с кем говоришь.
— Ненавижу сводников.
— Это кто же, интересно знать, сводники? — Сутенеры.
— И где ты видишь сутенеров? — А заодно и тянулы.
— Ну и словечки.
— Тянулами, к твоему сведению, называли когда-то подручных у палачей. И называли их так потому, что они должны были в буквальном смысле оттягивать повешенных за ноги.
После такого историко-филологического экскурса Кутика полностью выпадает в осадок. Он нелепо таращит глаза сквозь толстые линзы, беззвучно хлопает ртом, как рыба, выброшенная на берег, бестолково размахивает руками и задыхается. Какое это наслаждение — быть "сверху"! С каким сладострастием я удерживаю его "внизу". Однако Кутика быстро очухивается. С неиссякаемой энергией он принимается играть новую роль, причем столь же смешно и неумело, — роль благонравного паиньки, не только покорно задравшего лапки кверху, но и готового тут же переметнуться на сторону несправедливого обидчика. С растерянным, вопросительным видом он вкрадчиво произносит: — Ну что ты на меня взъелся, Рико? Может, я чем-то обидел тебя или сделал тебе больно? Поверь, я не нарочно.
Слегка оторопев от столь неожиданного поворота, я даже не сразу нахожу что ответить. Ну и пройдоха! Как ловко перешел от обороны к атаке! Тихой сапой перевернул под самым моим носом яичницу, да так, что она и не подгорела! С досадой признаю: — Да нет, обидеть ты меня вроде не обидел.
— Извини, наверно, я чересчур резко отреагировал на твой нелестный отзыв о хеппенингах. Ей-богу, извини. Надеюсь, мы, как и прежде, останемся друзьями? Он прочно застрял "внизу", даже слишком прочно: у меня возникает подозрение, что все это сплошное притворство, а на самом деле он каким-то чудом вывернулся и забрался "наверх". Теперь он протягивает мне руку. Растерявшись, машинально жму ее. Так как же понять, кто из нас выше? Очень просто: Кутика был любовником Мафальды, и я должен подбить его на роль сводника, иначе говоря, попросить свести меня с женой Протти. Таким образом я всерьез поставлю его в "униженное" положение, и не на словах, а на деле. Вполголоса спрашиваю: — А где Протти? — Его нет.
— Вот те раз! Назвал гостей, а сам того.
— Это он любит. Сегодня утром сорвался в Париж.
— А синьора Протти? — Мафальда? Она-то дома, только раньше часа-двух обычно не показывается.
— И где она сейчас? — Поди, у себя наверху, прихорашивается.