— Мне не понравилось, как ты смотрел на Вирджинию, пока я укладывала ее в постель, — произносит она сухо.
В кои-то веки чувствую себя полностью невиновным, ибо чуть выше заметил: стоило мне появиться в доме Ирены, как "он", что называется, испарился. Несправедливое, огульное обвинение Ирены неожиданно приводит меня в бешенство. Отвечаю дрожащим голосом: — Знаешь, о чем я думал, глядя на Вирджинию? — Наверняка о чем-нибудь сексуальном.
— Да, только не в том смысле, как ты предполагаешь. Я сравнивал ее пипку — беленькую, чистенькую, как стеклышко, почти прозрачную с твоей — потемневшей, задубевшей, чуть ли не мозолистой после стольких-то дрочек.
— Спасибо, ты очень любезен.
— Погоди, это еще не все. И я говорил себе: одной невинности уже мало. В детстве ты тоже была невинной, как Вирджиния. И тем не менее в один прекрасный день, без всяких потрясений и надрывов, словно по наитию, витавшему в воздухе, которым ты дышала, ты начала мастурбировать, воображая, будто тебя продают и покупают. Скажу больше: как раз потому, что ты была такой невинной и наивной, подверженной чарам того мира, в котором родилась, ты мастурбировала именно с помощью этих, а не других слов. Сегодня я приехал к тебе с благотворительного вечера. На вечере проводился аукцион, где выставлялись обнаженные женщины, закованные в кандалы. И коль скоро в этом мире устраиваются подобные представления, нет ничего удивительного, что ты могла возбуждаться не иначе, как воображая, будто тебя покупают и продают.
Странно, но после этих слов, произнесенных в раздраженно-резком тоне, Ирена успокаивается.
— И все же я не очень понимаю, при чем тут Вирджиния.
— Так вот я и спрашивал себя, будет ли она в один прекрасный день мастурбировать, как ты, и с помощью тех же снов, несмотря на прекрасное воспитание, которое ты ей дашь.
Ирена зло смеется в ответ: — Постой, ведь у тебя же левацкие взгляды: разве ты не собираешься разрушить капитализм? Соверши свою революцию, и Вирджиния не будет мастурбировать. После революции уже ничто и никто не будет покупаться и продаваться, разве не так? — Так.
Снова смеется, обнажив остренькие белые клычки.
— Впрочем, может, Вирджиния и будет мастурбировать, у нее тоже будет свой сон, ну, скажем, о том, что она должна отдаваться какому-нибудь народному комиссару или его непосредственному начальнику по административной или производственной части. Еще бы: ведь там, где нет денег, есть власть. Я правильно рассуждаю? Предпочитаю промолчать и не ввязываться с ней в политические дискуссии.
Ирена продолжает: — Кстати, о фильмах. Да будет тебе известно, что я ввела тебя в один из своих фильмов и уже несколько дней занимаюсь любовью, думая, между прочим, и о тебе.
— Это как? — Я взяла твою историю о девушке Лилле, которую дарит тебе твой воображаемый Прото. Вместо Лиллы выступаю я сама, все остальное остается без изменений.
— Выходит, сначала ты занимаешься любовью с Прото, а потом со мной? — Нет, это меня уже не волнует. Главное, чтобы меня дарили.
— А на каком месте кончается фильм? — На том самом, когда Прото дарит меня тебе. Я иду с тобой в соседнюю комнату, далее — оргазм и конец фильма.
— Если бы ты представляла, что отдаешься мне, это означало бы, что ты любишь меня.
— Да, но я тебя не люблю.
— Вот мы сейчас говорили о революции, — замечаю я с грустью в голосе, — и я уверен: когда свершится революция — только настоящая революция, — не будет ни денег, ни власти. И ты не будешь больше мастурбировать.
— А что же я буду делать? — Ты полюбишь меня, а я полюблю тебя, и мы заключим друг друга в объятия и станем, как говаривали в старину, одним телом с двумя душами. Или, если хочешь, двумя телами с одной душой.
Она почему-то смотрит на меня с ласковым и грустным сочувствием: — Бедный мой Рико, может, так оно и будет, только где она, эта революция? Молчу. Спокойно и безжалостно она добавляет: — Если произойдет революция, я уже вижу, как буду мастурбировать прямо на следующее утро: придумаю коротенький сюжетец о том, как меня ссылают, сажают в тюрьму, а то и расстреливают. Главное — быть чем-то, знать об этом и получать удовольствие, воображая это.
— В таком случае это была бы ненастоящая революция.
— А как догадаться, настоящая революция или нет? Снова молчу. Ирена прибавляет язвительно: — Короче, ты недоволен, что я занимаюсь любовью, думая о тебе? Неожиданно понимаю, что действительно люблю ее бескорыстной, чистой и свободной от "его" влияния любовью — верный признак удавшейся сублимации. Сублимация и впрямь действует: сам того не сознавая (совсем как в тот день, когда я бросил факел в окно виллы Протти), подлетаю к ногам Ирены, обнимаю ее за колени и лопочу: — Я люблю тебя, Ирена, люблю по-настоящему, но не хочу быть твоим любовником, ибо понял, что это невозможно. Я приехал, чтобы сделать тебе предложение.
— Какое предложение? — Я хотел бы жить с тобой. Не говори мне "нет". Я больше никогда не стану соблазнять тебя. Мы будем словно муж и жена, прожившие вместе долгие годы: между ними давно уже нет физической близости, но они продолжают любить друг друга горячо и нежно. Тебе я буду мужем, а Вирджинии — отцом. Я пишу сценарии для коммерческих фильмов и довольно прилично зарабатываю. При том, что я буду содержать жену и сына, у меня останется достаточно средств, чтобы пополнять твой семейный бюджет. В быту я неприхотлив: была бы кровать да письменный стол. Я готов сопровождать тебя повсюду — только попроси: в кино, в театр, в ресторан. По выходным мы будем вместе. Мы будем много путешествовать. Я буду помогать Вирджинии готовить уроки, гулять с ней, забирать ее из школы. Поверь, я никогда не охладею к тебе и прошу лишь о взаимности. Я буду любить тебя искренне, осмысленно.
Чуть было не добавил "раскрепощение", но вовремя прикусил язык. Тем временем я уже плачу навзрыд; слезы катятся у меня по носу и капают на пол. Наконец я слышу ее рассудительный голос: — Но ведь мы так мало знаем друг друга. Хорошо, ты любишь меня, я верю. Не стану скрывать: я тоже к тебе неравнодушна. Но от этого до совместной жизни… — Если хочешь, мы можем заключить контракт. Я возьму на себя письменные обязательства.
— У тебя есть жена и сын. Насколько я понимаю, ты с женой иногда еще спишь. Мальчик у нее от тебя. Так зачем сходиться с женщиной, которая тебя не любит и у которой к тому же дочь от другого мужчины? — Чувство, которое я питаю к тебе, заменяет мне творческое вдохновение.
— А почему его нужно заменять? — Потому что я окончательно понял, что я не художник.
— Ты станешь им: разве ты не собирался снимать фильм? — Собирался. Но я уже не буду над ним работать.
— Будешь.
— Нет, не буду. Я буду жить с тобой как монах, как средневековый мистик. Ты будешь для меня недостижимым идеалом женщины, которой я посвящу лучшие свои мысли. Если же я вернусь в жене, то снова погружусь в низменную, самодовольную посредственность. В отвратную посредственность ущемленчества.
— Ущемленчества? Что это еще за абракадабра? — Сейчас тебе это знать необязательно. Когда-нибудь, когда мы будем жить вместе, я обо всем расскажу. Я расскажу, что значит быть раскрепощенным и ущемленным. Я многому тебя научу. Да, я смешон: пузатый, лысый коротышка, постоянно озабоченный самоуправством своего непомерно большого члена. Да, я кажусь шутом, прохвостом, жуликом, а может, и на самом деле таков. Но при этом я еще и образованный человек, я прочел уйму книг, разбираюсь в поэзии, чувствую мастерский стиль и глубокую мысль. Лично мне культура ни к чему; хуже того — я пользуюсь моим культурным запасом исключительно для написания коммерческих сценариев. Зато тебе мой запас очень даже пригодится, потому что хоть ты и умница, но знаешь крайне мало, а накопив приличный культурный багаж, ты обогатишь и разнообразишь свою жизнь и поймешь многое из того, чего сейчас не понимаешь. Я раздвину горизонты твоих познаний и открою перед тобой новые дали. Я буду очень тебе полезен, просто необходим, а взамен не потребую даже поцелуя. Единственное, о чем я прошу: позволь мне жить с тобой под одной крышей.