Сдавленным от волнения голосом я говорю: – Слушай, Маурицио, прежде чем говорить о сценарии, хочу кое о чем тебя попросить.
Неудачник, как есть неудачник! А в придачу еще и мазохист! Ну зачем, спрашивается, с самого начала, без всяких видимых причин стелиться перед этим двадцатилетним юнцом? У меня такое чувство, будто мы играем в китайскую игру, выбрасывая на пальцах «камень – ножницы – бумага». Ножницы режут бумагу, но ломаются о камень. Бумага обертывает камень, но режется ножницами. Камень портит ножницы, но обертывается бумагой. Так вот, рядом с Маурицио я все равно что ножницы рядом с камнем, бумага рядом с ножницами, камень рядом с бумагой. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, Маурицио неизменно оказывается «сверху», а я перед ним неизменно ощущаю себя «снизу». Вот и сейчас после этой неосторожной, неуклюжей просьбы я нетерпеливо ерзаю на стуле, a Mayрицио смотрит на меня в упор неуловимопрезрительным взглядом, каким разглядывают насекомое, учудившее нечто ему несвойственное, например, как данном случае, заговорившее.
Наконец Маурицио выдавливает: – Попросить? О чем? – Маурицио, ты должен пообещать мне одну вещь – Пообещать? – Понимаешь, фильм, сценарий которого мы сейчас пишем, – это «мой» фильм. Если угодно, я вынашивал его с самого детства. Обещай, что уговоришь Протти взять меня на место режиссера.
И снова я «снизу», теперь уже раз и навсегда.
Маурицио, понятно, чувствует, что он «сверху», и воспринимает мою просьбу спокойно. Он долго рассматривает меня с пренебрежительным любопытством энтомолога.
– Знаешь, Рико, – произносит он наконец, – хорошо, что ты с самого начала заговорил о режиссуре.
– Почему? Он сидит в излюбленной позе – в профиль, как будто не развалился в кресле моего кабинета, а застыл на портрете эпохи Возрождения – женоподобный, медовласый паж с золотисто-карими, потухшими глазами на молочно-белом лице.
– Потому что сейчас мне важно окончательно понять: работать с тобой дальше или нет.
Катастрофа! Разгром! Караул! Спасайся кто может! Пытаюсь овладеть ситуацией, взять себя в руки, успокоиться, но чувствую, как на лице проступает гнуснейшее выражение подавленности. Лопочу: – Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? Словно в задумчивости, Маурицио произносит безразличным тоном: – То, что твой набросок сценария мне не понравился.
– Чем же он тебе не понравился? Говорю не своим голосом. Минуту назад был бледен как смерть. Теперь раскраснелся, надувшись как индюк. А Маурицио хоть бы что. Еще бы: ведь я вечный пасынок судьбы, а он ее баловень. В этом весь ужас. Точно по заранее намеченному плану, он продолжает.
– Вот что. Попробуй вкратце изложить сюжет сценария, как изложил бы его Протти. Идет? – Но зачем? – После твоего пересказа мне легче будет показать разницу между твоим наброском и тем сценарием, который мы написали вместе с Флавией. А для начала приведу вдохновившую нас цитату из «Капитала».
Он достает листок бумаги и медленно, с расстановкой читает: – «Там речь шла об экспроприации народных масс кучкой узурпаторов; здесь речь идет об экспроприации кучки узурпаторов народными массами». Вот такая цитата. Название фильма – «Экспроприация» – возникло именно отсюда. Как ты считаешь, твой набросок сценария соответствует духу этой цитаты из Маркса? – По-моему, соответствует.
– Прекрасно. Тогда перескажи коротко его сюжет. – С этими словами он швыряет окурок на пол, встает и топчет его маленькой ножкой.
У Маурицио короткие, пухлые лодыжки, почему-то похожие на женские, наверное, потому, что пухлые. Он закуривает следующую сигарету, соединив у рта обе руки, такие же крохотные, как и ноги, изумительно белые и гладкие, без единого венозного узелка. Затягивается, выпускает голубые струйки дыма из нежных, почти прозрачных ноздрей безупречного носа, а затем – из розового, тонко выписанного рта.
Я не унимаюсь: – Зачем повторять то, что ты и так уже знаешь? – Я-то знаю, а вот ты – нет, судя хотя бы по тому, что убежден, будто твой сценарий выдержан в марксистском духе. Может быть, во время пересказа ты увидишь сценарий как бы со стороны и тогда впервые по-настоящему его поймешь.
Делать нечего: задает тон Маурицио, мое дело подчиняться.
Неестественным голосом я начинаю: – Группа политически активных студентов, юношей и девушек, решает устроить склад оружия на случай грядущих революционных действий. Чтобы купить оружие, нужны деньги, которых ни у кого нет. У группы два пути добыть желанные деньги: заработать или украсть. Заработать столько денег невозможно: остается одно – украсть. Однако кража, оправданная высшими политическими соображениями, уже не есть кража. Это законная апроприация, а точнее, по выражжению Маркса, экспроприация одного из бесчисленных экспроприаторов народа, осуществленная во имя народа. Кто явится объектом экспроприации? Одна из активисток группы, по имени Изабелла, называет такого: это ее отец. Он коллекционирует картины и сказочно богат. Достаточно украсть у него два-три самых ценных полотна и продать их за границей. Сказано – сделано. Кража удается, теперь нужно сбыть награбленное. Тут-то операция и проваливается из-за неопытности участников. Торговец антиквариатом, к которому обращаются члены группы, оказывается мошенником: получив товар, он бесследно исчезает. На собрании принимается решение найти антиквара и убрать его. Для этой цели выделяются два члена группы; жребий падает на Изабеллу и вожака группы Родольфо. Они преследуют похитителя картин по всей Франции, Бельгии и Голландии, а под конец направляются в Англию. В Уэльсе они настигают негодяя на загородной вилле. Но в последний момент им недостает мужества прикончить его. Возможно, их останавливает жалость, ужас кровопролития, ощущение бессмысленности, преждевременности этого убийства – как знать? После провала операции группа распадается. Члены группы возобновляют учебу. Изабелла выходит замуж за Родольфо, у них рождается два сына. Всей семьей они переезжают в провинциальный городок, где Родольфо преподает в университете философию. Повествование ведет сама Изабелла, точнее, ее голос за кадром. Теперь это замужняя женщина, мать двоих детей; ее жизнь вошла в прочную колею; муж Изабеллы, молодой университетский преподаватель, пользуется всеобщим уважением, Изабелла рассказывает историю неудавшейся экспроприации с оттенком ностальгической грусти, придающей законченный характер ее прошлому, исполненному опрометчивых поступков, ошибок, но вместе с тем и великодушных, отчаянных, непримиримых порывов Словом, закадровый голос Изабеллы рассказывает нам некую сказку. О чем? О молодости, наивной и неопытной, зато готовой рискнуть самой жизнью ради идеи или общего дела. Сами того не понимая, молодые люди, входившие в группу, пережили героические мгновения юности во время неудавшейся революционной акции. Такие мгновения случаются в жизни только раз; и в них, как в первой любви, сгорают все юношеские иллюзии.