Высоты я никогда не боялся и в два счёта взлетел на крышу второго этажа, на которой, как домик Карлссона, стояла мансарда. Отсюда в просветы между древесными кронами можно было видеть дорогу и дом соседей. Нет, я всё-таки не один на белом свете… Окончательно успокоившись, я подошёл к перильцам балкончика и обнаружил, что одно из окон — вовсе не окно, а небольшая дверь, которая, кстати, открылась, когда я нажал на ручку. Просто открылась, и всё.
Обеими руками я медленно развёл шторы. Сердце неизвестно почему стучало где-то в горле…
Первое, что я увидел в мансарде, был лозунг, выписанный напротив окна, над входной дверью, белой краской по тёмным брёвнам.
БОЙСЯ ГОВОРЯЩЕГО О МИЛОСЕРДИИ!
Мансарда изнутри не была ни оштукатурена, ни хотя бы обшита досками — голые брёвна с ровными ниточками шпаклёвки между ними. На полу из некрашеных досок лежала дорожка — половик. Такие можно встретить в деревенских домах — из разноцветных лоскутков. Под вторым окном стоял широкий стол, на нём — пишущая машинка в чехле, стопки бумаги — чистой и с текстом, копирка нескольких цветов, какие-то книги; рядом — отодвинутый стул с высокой, неудобной прямой спинкой. Около стены — большой шкаф из полированного дерева вишнёвого цвета.
Мне вдруг стало грустно. Я уже говорил, что никогда не знал деда. Но было во всём окружающем что-то обидное и неправильное. Хозяин этого кабинета — а это был именно кабинет — вышел на минутку, чтобы вернуться. Отдохнуть в саду, поработать руками, дать отдохнуть голове — и вернуться.
Но не вернулся. И не вернётся.
Однако, грусть моя тут же испарилась, когда я увидел, стену напротив шкафа.
От потолка и почти до пола её сплошным слоем увешивали заключённые в простенькие рамочки фотографии. Чёрно-белые, старые, некоторые даже коричневатого оттенка, какой бывает у фотографий тридцати- сорокалетней давности. А между фотографиями висело оружие. Его было немного. Но оно было, и этого за глаза хватило, чтобы я подскочил к стене.
Ближе всего висела деревянная кобура в исцарапанной лакировке. На откидной крышке была врезана серебряная табличка с надписью — это оказался подарок деду, сделанный в 1955 году (ему тогда было 35 лет) «за отвагу, проявленную при исполнении интернационального долга». Я нажал защёлку — крышка со щелчком отскочила, и в ладонь мне выехал АПС — автоматический пистолет Стечкина с вытертым до белизны воронением. Очевидно, эта штука не часто висела на стене, пока дед служил… Где же он в 55-м выполнял интернациональный долг? Я попробовал вспомнить — ничего не вышло. Вьетнам или Ближний Восток… Мы тогда много кому помогали. Пистолет был заряжен и я, убрав его в кобуру, повесил на стену, удовлетворённо подумав, что смогу взять в любой момент, если захочу.
Неподалёку висела ещё одна кобура — вытертая, из хорошей рыжей замши, тоже с наградной пластинкой, только надпись была сделана по-французски. Французский у нас был вторым иностранным, я напряг память и сложил слова в осмысленную фразу: «Наш Легион — наследник легионов Рима. Честь. Слава. Франция. Майору Анри д' Эстье Сент-Валери.» Внутри оказался большой незнакомый мне пистолет, отделанный слоновой костью, пожелтевший от времени. Вот как! Похоже, дед прибил где-то иностранного легионера, и не из последних!
Дальше — крест-накрест — располагались две финки в ножнах. На рукоятках, в венчавших их серебряных дисках, распростёршие крылья орлы несли свастику. Похоже, и это трофеи. Только ещё более древние… А над ними висел…
А это что за чудо?
Из грубых, потрескавшихся кожаных ножен неопределённо-бурого цвета, сшитых через край серой, необычайно толстой нитью, выглядывала ребристая изогнутая рукоять, увенчанная стилизованной головой хищной птицы. Вместо глаз кроваво поблёскивали мелкие алые камешки, даже необработанные. Я снял ножны со стены — и удивился их тяжести. Положив ладонь на рукоять, осторожно вытянул оружие на свет божий.
У меня нет средневекового прибабаха, как у Юрки. Но любой человек, занимающийся фехтованием, разбирается в холодном оружии, без этого — никуда. Так вот — я не знал, что держу в руке.
Оружие напоминало турецкий ятаган, только уменьшенный — лезвие в полруки длиной, с середины расширено и загнуто в направлении удара, гарды нет совсем. Полировки или покрытия тоже не было — серый цвет, сумрачный, как речная поверхность в дождь, многочисленные царапины и проступивший рисунок — словно сплетённые то ли стебли трав, то ли струи воды… Кромка была заточена до лунного сияния, я даже не осмелился до неё дотронуться. Удар таким оружием должен быть страшен. А самое главное — это и было ОНО. Оружие.