Он снова отступил. Снова спасовал, закрылся от этих глаз, вырвался из этого подвала, уже не замечая окутавший его свежий предутренний воздух, не чувствуя под ногами земли, не ощущая собственных движений. Непонятно откуда взявшийся страх отбросил его назад, в то время, когда он впрямь не мог ничего этого воспринимать. Когда спасительная связь с тем юношей ещё не успела окрепнуть. Что происходило с этой связью сейчас? Или не с ней? Или — с самим юношей? Он остановился и застыл, глядя перед собой и не видя, куда смотрит. Связь осталась. И именно она заставила его чувствовать то, что он чувствовал — он хотел исчезнуть.
Вампир наклонился и поднял на руки обмякшее тело девочки. Легко, словно куклу. Мешковатая куртка сползла, обнажив худые плечи со следами синяков и кровоподтёков. Следами, ещё недавно способными ужаснуть, но сейчас, в сравнении с оставленными клыками вампира рваными ранами, казавшимися чуть ли не невинными.
Он опустил тело возле стены, прикрыв валявшимся тут же тряпьём. Медленно. Привычно. Он почти всегда прятал тела — не задумываясь, словно повинуясь инстинкту. Иногда, если было время и возможность, очень надёжно, так, что их больше не находили. Иногда — как сейчас, лишь унеся с открытого места. Но бывало, что отвлекался на что-то другое и оставлял их лежать на виду. А бывало, что другой инстинкт — инстинкт самосохранения оказывался сильнее и он бросал жертву, чтобы скрыться. Ни одно из этих действий не вызывало у него ни мыслей, ни чувств. Смерть привычнее, чем жизнь. Жизнь удивляет, настораживает, будит, а смерть успокаивает. Чужая — как своя. Принимая в себя чужую кровь, он вновь и вновь принимает и чужую смерть, продлевая собственную, ведь что есть его существование, как не умирание, растянутое во времени настолько, что время потеряло для него свой смысл. Умирание, но не смерть.
На сколько же лет опоздала его смерть — на двести, на триста? Он не помнил даты своей гибели, как не помнил своего настоящего имени. Сергей? Возможно. А возможно, это имя просто попало на язык в момент, когда потребовалось назваться, как приходит на ум случайно услышанное где-то слово. И оно впрямь стало его именем, потому что общение с людьми требует наличия имени. Общение с людьми… Он ощутил, как напряглись уголки губ. Улыбка? Пожалуй. Не та, которую он тщательно отрепетировал когда-то, вместо отражения в зеркале используя кончики пальцев, прикасаясь ими к лицу, вылепляя, словно скульптор из податливой глины, нужное выражение из собственных потерявших чувствительность лицевых мышц. Не эта, а настоящая, не поддающаяся контролю улыбка, доступная лишь живому человеку. Живому человеку… Двадцать лет жизни — до гибели — и несколько дней жизни — спустя триста лет после неё. Он и сам не заметил, когда ему стало казаться, что он и впрямь живёт. Не уследил, когда перестал ощущать эту границу и пустоту за ней. И не уловил момента, когда перестал чувствовать себя частью этой пустоты. Перестал чувствовать, хоть и не перестал ею являться. Эти дни были привычной ему бешеной скачкой, только он не сразу понял, что поводья снова в его руках. Понял только в тот момент, когда почувствовал страх — настоящий, обжигающий, живой страх — страх за другого человека. Мёртвые не испытывают страха и он давно забыл, что это, помня лишь привычное когда-то слово, одно из других привычных, застывших в памяти как подписи под поблёкшими и размытыми временем изображениями.