«Идет оркестр»…
Идет оркестр…
Кого-то хоронили.
Родился кто-то.
Кто-то разлюбил.
Кого-то с пеною у рта хвалили.
Кого-то
где-то
кто-то оскорбил.
Над всем над этим
пролетает вечность.
И я живу,
и я умру, конечно.
Как странно —
есть,
и вдруг меня не будет,
а кто-то будет,
будут песни, смех,
и лимонад
в тени зеленых будок
веселый малый будет брать на всех.
Иду к реке.
Опять лучами солнце
толкает в спину —
весело шагать.
Смотрю,
как пена кружевами вьется,
смотрю и говорю:
— Спасибо, мать!
За что?
За то, что у меня меж пальцев
вода струится…
Странная вода!
Она свиваться может,
разливаться,
натягивать упруго невода.
Иду!
Трещит надутая рубашка.
Пью лимонада подслащенный лед.
А по стеклу
куда-то вверх
букашка
ползет,
срывается,
опять ползет.
Старушка в землю просится клюкой.
Бежит девчонка
с теннисной ракеткой.
И голосом охрипшим:
— Светка!…
Орет мальчишка за рекой.
«Над рощами вовсю зарницы плещутся»…
Над рощами вовсю зарницы плещутся,
и лупят
капли
крепкие
по кепке,
и мокрая листва, свистя, полощется,
и под подошвами
ворочаются камни!
А руки
почему-то стали граблями,
а ты
хохочешь
прямо из грозы!
А по земле
с размаху
лупят градины
и вскакивают
шишками
грибы!
Мы оседаем вдруг,
отяжелевшие,
как путники перед крыльцом ночным,
и все стучим сердцами ошалевшими,
друг в друга,
ослабевшие,
стучим…
Стучим!
Глаза, как фонари чадящие.
Стучим!
В дыму багровые обрывы.
Июльские, прозрачные, над чащею
стоят дожди
и остро пахнут травы…
Кружка воды
Двадцать дней позади —
четверо в океане —
двадцать девять дней впереди…
Вал
идет
окаянный!
Слышишь,
плывут
прощальные звоны
русских берез, полей —
это варятся ребра гармони,
песня бурлит в котле.
Жажда…
Даже сигнал спасенья:
Пи —
пи —
пить…
— Ребята,
нынче мой день рожденья.
Ребята, хочется жить…
Ему подносят полную кружку,
а в кружке
небо
кружится,
кружится.
Вода у губ воспаленных плещется,
речная вода,
крутая,
шепчет о чем-то,
струится,
светится,
захлебываясь,
обнимая.
В солнечных жилках
сквозные отмели.
Вода,
пропахшая осенью.
Вода…
Непонятное чудо —
вода.
Плывешь,
течению себя отдав.
Плывешь…
Глаза залепило солнцем.
— Толька-а-а, плыви сюда!
А-а-а-а…
в бесконечности отзовется.
Нырнешь, наливаясь звоном,—
блестят пузырьки
на корнях зеленых.
Где солнце едва
на дно просочилось —
раздвигаешь руками зеленые сны.
А-а-а…
Кружилось небо,
кружилось…
— Толька,
ты что?
Очнись…
И он очнулся,
и слабой рукой
отодвинул солдатскую кружку
с небом вертящимся,
с нормой двойной!
«В окно ползет осенняя вода»…
Елене
В окно ползет осенняя вода.
А я хочу
упасть в твои колени!
В такую ночь
острее, чем звезда,
неповторимость каждого мгновенья.
Мне жаль, что ты сегодня не придешь
к фанерной будке старого яхт-клуба,
и этой гулкой ночи не поймешь,
и не уснешь на парусине грубой.
Мы никогда б так не были близки
в огромном мире,
скрученном ветрами,
где, к счастью,
есть еще и чудаки,
которых называют дураками.
Привычный досаафовский уют:
канаты,
весла,
гички тень косая.
На хвойных лапах запахи ползут.
Поет вода о вечном…
Засыпаю.
Меня разбудит утром тишина,
и как-то вдруг по-новому предстанет
из мокрого разбитого окна
законченность реальных очертаний.
Я не могу
ничем
тебе помочь,
хотя ведь ничего и не случится —
простая ночь,
прощающая ночь
уйдет
и никогда не повторится.
«Кому и за кого мещане молятся?»…
Кому
и за кого
мещане молятся?
Сгибает ветер лезвие огня.
Быть может,
за распятых
комсомольцев?
Быть может,
за беспутного
меня?
Ни дьявола у них,
ни бога
нету!
Сменили веру.
Изменили тон.
Напакостили,
сволочи,
на этом,
теперь красиво
просятся на тот…
«Не верится, что вот над этой крышей»…