«Засыпает меня, засыпает»…
Засыпает меня,
засыпает
мотыльками,
ромашкой…
Посреди реки
засыпаю,
где вода зацепилась
за вешку.
Вода обтекает лодку,
вздрагивает
под рукой
переплетенная зыбкой,
толстой травой.
Ее, словно молнии
синие,
рыбы пронзают
сильные.
Куда же течет вода?
Вода течет в никуда.
Зачем же течет тогда?
Затем, что она вода.
Засыпает меня,
засыпает…
И тропа в туман уползает.
Вот…
О чем же поет вода?
Вода поет ни о чем.
Зачем же поет тогда?
Затем, что она течет…
И снова март
Надо мной,
как над мертвым,
по ночам
голосят
поезда.
Это значит —
запахло
мартом.
Еду!
Только туда!
Туда —
Опасно.
Опасно.
Опасно.
Обломится камень —
баста!
Задумываться опасно.
Змейки очнулись.
Шорох.
Выдавленною пастой
выскальзывают из норок.
Снова
горит
прибой
черным огнем тревоги.
Солнце, словно прибор,
замерло на треноге.
Внутри оборвалось!
Нудно…
Иногда это очень нужно.
Задумываться
опасно…
Обломится камень —
баста!
Шаг,
пот,
хруст
сырых прошлогодних веток.
Сигнальщик
за дымный хвост
держит еще
ракету…
Солнце во мне
Сентябрьский лес
Талянычу Марговцеву
Сквозь сентябрьский
сухой
блеск
из автобуса,
пропахшего грибами,
я вхожу
осторожно
в лес,
он раскачивает небо стволами,
он ветвями
синеву переплел
и, торжественный, пылает в росе.
Слышу шепот:
— Хорошо, что ты пришел,
ходят все ко мне,
а любят не все.
Тычет пальцами зелеными лес
в жесть консервную и клочья газет.
Ухожу я от этих мест,
и уже чего-то светлого нет.
Я хочу заблудиться
в лесу,
перелиться в него,
как роса.
Полдень выползет
огнен и сух,
и погибнет роса,
но не вся —
под листом
притаилась в тени…
Эта дольше других проживет.
Я руками
раздвигаю огни
и вступаю в хоровод,
в хоровод.
И кружу
по тропинкам дождей
мимо рыжих
смолистых
грив
все быстрей,
и быстрей,
и быстрей.
И во мху замечаю гриб.
Меркнет
строгая
красок игра
и, тревожною прелью дыша,
откровением сентября
раскрывается
леса душа.
Там —
в зеленой душе его —
груздь.
Или это студеная грусть?
И опять
по тропинкам дождей
я на светлых полянах кружу,
спотыкаюсь о лысины пней.
Будьте счастливы,
пни,
ухожу!
У дороги толпятся дубы.
Полдень выжег на листьях росу.
— Ах, постойте,
какие грибы!
Где вы столько набрали?
— В лесу.
Сосны
Далеко где-то кличут петухи.
Сквозь заросли лучей,
сквозь сумрак сонный
я в бор вхожу —
вхожу в свои стихи —
в бездумные
размашистые
сосны.
Звенит и стынет над водою бор.
Звенит и стонет,
к солнцу улетая!
Я понимаю,
сосны,
вашу боль,
своей живою болью понимаю…
Вам вечно напрягаться и звенеть,
но никуда вам от нее не деться,
не оторваться
и не улететь.
Такая боль бывает у младенцев.
Они изводят и врача, и мать,
они кричат, они ночами мокнут,
а где болит —
не могут рассказать.
А почему болит —
сказать не могут.
«Я почувствовал за спиною»…
Я почувствовал за спиною
что-то большое и теплое.
Я оглянулся —
вставало солнце!
Летели красные птицы.
Мы костер затоптали
и затопали
в разные стороны,
в сосны.
Из орешника вылетели
узенькие ладошки.
Я подбежал и спросил:
— Девушка,
вы не видели,
здесь дождик не проходил?
— Проходил!..
Куропатка
взметнулась от нашего хохота,
чадя,
как ракета,
хвостом.
Потянуло грибами,
холодом,
хвоей,
папоротником,
хвощом.
Задымили поляны,
заскрипели дубы,
торчащие мельницами из тумана.
А под ними грибы…
Тронешь ветку рукою —
дрожь!
В каждой ветке —
холодный душ.
— Посмотрите, какой боровик!
Ветры в чащу погнали эхо.
И лес удивился:
— Посмотрите,
какой боровик!
Я на миг испугался,
что все это пропадет.
Я шел, и смеялся,
и орал:
— Посмотрите,
какой подосиновик!