— Смешной ты, Ершик! Любишь — не любишь! У нас…
— Ребеночек будет?
— С ума сошел? Какой ребеночек? У нас дом, семья, общность интересов. Вот в Чехословакию летом собираемся. Аленку надо в институт определять. Ты что так смотришь? Валериана Аристарховича, между прочим, очень на работе уважают. Это тоже надо учитывать.
«Интересно, — думал Ершик, — а меня на работе уважают?»
Определять Аленушку решили на филфак. Помочь с определением Ершик не мог, но взял на себя роль репетитора. Высунув язык и упершись им в щеку, Аленушка писала под диктовку длинные пассажи, бормотала что-то под нос.
— Ты что там бормочешь?
— Слова повторяю.
«У-у-у!» — вспоминал Ершик.
— Эй, Ершик, ты что, спишь? Очнись! Ты как думаешь, что было бы, если бы Онегин и Татьяна поженились?
— Только не спрашивай об этом у приемной комиссии! — пугался Ершик.
— Ладно, не буду. А сам-то ты как думаешь?
— Думаю, ничего хорошего бы не было.
— Почему?
— Слишком разные.
— Как вы с мамой? Вы поэтому не поженились?
— Мы не поженились, потому что твоя мама любила твоего папу.
— А потом?
— Потом Валериана Аристарховича.
— Ой, не смеши меня, Ершик! Вы не поженились, потому что вы неправильные.
— Как это?
— Мама первая, а ты второй. А надо наоборот. Ты со всеми был второй, Ершик?
— Ни с кем я не второй!
— Ни с кем, потому что не с кем?
В институт Аленушка поступила с первого раза. В конце первого курса вышла замуж за дипломника, перевелась на заочный и уехала в какую-то Тьмутаракань. В освободившейся комнате Катя устроила для Валериана Аристарховича кабинет. Перенесла старый кожаный диван, купила в антикварном письменный стол с резными колоннами. За столом Валериан Аристархович не сидел, а на диване лежал охотно. На этом диване он и умер, пожив в своем новом кабинете совсем немножко — меньше года. Катя поплакала, сшила черное платье, запудрила морщинки под глазами, подобрала волосы и пошла устраиваться на работу в роно. Завсектором ее, конечно, не взяли, но место методиста нашлось. Теперь ей снова нельзя было опаздывать. Начальница Кате досталась — жуть! Катя звала ее Кошелкой. У Кошелки был зад и две авоськи. Этим задом она плотно заполнила Катину жизнь. Катя говорила о Кошелке двадцать четыре часа в сутки. Подробно рассказывала, как та была одета, как не пустила Зиночку к врачу, как намекнула Калерии Палне, что, мол, пора бы и пенсию оформлять, а ей, Кате, указала на несогласованную курицу, проживающую на окне в полиэтиленовом пакете.
— «Он с именем этим ложится и с именем этим встает», — усмехался Ершик.
Катя надувалась и замолкала, но через полчаса заводила старую песню.
— Ты посмотри, посмотри! — говорила она, раскладывая на кухонном столе листы, плотно исписанные мелким ровным почерком. — Вот я пишу методичку по детскому празднику. Где тут… Ага. Слушай. Пункт пятый. Зайцы. Дети выходят на середину комнаты, образуя круг. Начинают осуществлять подскоки на двух лапах. Прыг-скок, прыг-скок. В скобках — восемь раз. Тебе все понятно?
— Мне все понятно, — отвечал Ершик.
— А ей непонятно! Она слов не понимает! Может, мне в гороно сходить, а?
— Не надо. Напиши «скачут на двух ногах», и дело с концом.
— Так они же зайцы!
Начав необъявленную войну, Катя не заметила, как стала жить по правилам противника. Перестала подводить глаза, отпустила юбку ниже колен и вместо крепкого чая начала пить слабенький растворимый кофе.
— Ты что, на кофе перешла? — спросил Ершик, заметив на столе круглую металлическую банку.
— А! — махнула Катя рукой. — Кошелка пьет и нас приучила. Выключи! Немедленно выключи эту гадость! — глядя на экран телевизора и дергая Ершика за рукав, с птичьим испугом клекотала она.
— Зачем? Хорошее кино.
— Хорошее? Да там один секс! Это же верх неприличия!
— Это кто так говорит? Кошелка?
— Я, между прочим, работаю в отделе народного образования, чтоб ты знал! И прекрасно понимаю, что прилично, а что неприлично! — И Катя захлопывала дверь в кухню.
В голосе у нее все чаще появлялись сварливые интонации, она раздражалась по пустякам, гремела на кухне кастрюлями, и на скулах ее выступали коричневые пигментные пятна. Лицо стало широким и почти квадратным. Длинные глаза больше не убегали за его пределы, а группировались вокруг носа. Когда Ершик глядел на Катино лицо вообще, то глаза терял и каждый раз боялся, что больше не найдет. Тогда он концентрировался на переносице, отыскивал два бутылочных осколка и был счастлив. Переводил взгляд на зеркало. В зеркале сидел длинный тощий субъект с жестким седым ежиком и рыжими пуговицами в красной оправе бессонницы. Катя многозначительно смотрела на часы.