— Смотри, — сказал Он. — НЛО.
По небу медленно и как-то очень важно летел крупный светлячок. Даже не светлячок — светляк величиной с хороший мужской кулак. Светляк пересек линию пляжа, чуть-чуть повисел на верхушке кипариса, поглазел на их макушки и не спеша удалился в горы.
— Да брось ты, — сказала Она. — Какое НЛО! Обычный спутник.
А через день в какой-то центральной газете появилась заметка: «Такого-то числа жители и отдыхающие Черноморского побережья могли видеть…»
— Это мы могли видеть! — гордо сказал Он. — И — главное — видели!
А на танцы они в последний год и так не ходили.
Всю беременность Ей было стыдно. Стыдно синих кругов под глазами, взмокшего бледного лба, задравшейся на животе юбки. Стыдно, что нету сил утром встать и сварить кофе, а вечером встать и поставить чайник. Стыдно распухших ног, не влезающих ни в одни приличные туфли. Стыдно каждые полчаса бегать в туалет и там сидеть на низкой пластмассовой табуретке, склонившись над унитазом, потому что стоять уже нет никакой мочи.
Васька-большой приходил каждый день, вынимал Ее из кровати и прогуливал под дождем. В ту осень дожди шли каждый день, а может, Ей так казалось. Во всяком случае, Она не помнила ни одного погожего дня. Так вот, Васька-большой приходил, вынимал Ее из кровати и вел под дождь.
— Да брось ты, — вяло отмахивалась Она, когда он втряхивал Ее в плащ. — Да брось ты, Васька, ей-богу! Занимался бы лучше своими делами.
— Нет у меня своих дел, — невозмутимо отвечал Васька. — Только ваши остались.
Своих дел у него действительно не было. Писалась какая-то невразумительная диссертация. Название Васька держал в секрете, но Ей почему-то казалось, что, может, он и не помнит его, названия-то? Диссертация была ему нужна, чтобы волынить время. Время от времени Васька появлялся на работе, перекладывал на столе пару карандашей, останавливался посреди комнаты, стоял, заложив руки за спину и покачиваясь на носках, задумчиво глядел в потолок. Потом как бы между прочим, как бы невзначай говорил в пустоту:
— Так я, пожалуй, в библиотеку… Н-да.
И уходил. И втряхивал Ее в старое бабушкино вытертое пальто и вел под дождь. По вечерам они втроем сидели за чаем. Вернее, двое сидели, а одна лежала. Лежа Она видела из-за валика своего дивана две головы и каждый раз поражалась их разности. Одна — круглая, с цыплячьим пухом волос, на узких клетчатых плечиках, — все время шевелилась. Вертелась, клонилась то к одному, то к другому плечу, вытягивалась на тонкой шейке, встряхивала пухом. Вторая — с густой темной жесткой шерсткой — с какой-то упрямой монументальной неподвижностью воздвигалась над высокой спинкой вольтеровского кресла, придвинутого к столу. Иногда головы вступали в пререкания.
— Чур не жухать! — кричала цыплячья, чуть подвизгивая.
— Сам ты жухаешь! — невозмутимо отвечала шерстяная, спускаясь в басы.
«Дети малые!» — думала, Она, улыбаясь, и закрывала глаза. У этих двоих всегда была в запасе какая-нибудь недоигранная шахматная партия, которая тянулась годами. Совершенно никому, кстати говоря, ненужная партия. Но, доиграв ее, они смешивали фигуры и зачем-то начинали все заново. Ей казалось, что они всю жизнь разыгрывают один и тот же гамбит — просто не знают других ходов, не умеют иначе переставлять фигуры. Еще Ей казалось, что шахматы им нужны, чтобы обмениваться мыслями. Она подозревала их в телепатии. Потом, когда начался преферанс, телепатию отменили за ненадобностью. В картах они самовыражались очень явно. А тут лишь — «Чур не жухать!» — «Сам ты жухаешь!» И все. «Где там можно жухать, в шахматах?» — лениво думала Она. Как-то спросила, оказалось, они подозревают друг друга в воровстве фигур. Водился за ними такой грешок — любили стибрить исподтишка королеву или какого-нибудь другого слона и улыбаться эдак независимо, дескать, вас тут не стояло!