Обосновавшись в Его квартире, Женя успокоилась. Не то чтобы она решила, что дело сделано и жилплощадь теперь принадлежит ей. Вовсе нет, не дура же она полная. Но у кого поднимется рука выгнать на улицу женщину с полутора детьми? Но действительность оказалась значительно более жестокой, чем она предполагала. Через день после вселения Женя вернулась домой с прогулки и наткнулась на опечатанную дверь. Приходили из домоуправления или откуда там еще приходят в таких случаях? В квартире никто не прописан. Прямых наследников нет. Опечатали на полгода и глазом не моргнули. Количество детей их не волновало. Впрочем, они даже не знали об их существовании. И слава Богу. Увидев в квартире Женю с младенцем, они бы наверняка вызвали участкового.
У Жени хватило ума не срывать с двери печать, а позвонить в мою дверь. Я открыл. Она стояла на лестничной клетке, держась за ручку коляски, как за балетный станок. Ноги — в третьей позиции. Я пустил ее и тут же в панике обзвонил всю компанию, собирая экстренный совет. Паника моя была понятна: я боялся, что Женя пустит у меня корни и застрянет на ближайшие двести лет. Народ подтянулся к вечеру, расселся по углам и призадумался. Выходило, что Жене надо пилить обратно в свои не то Химки, не то Мытищи, где она проживала, как мы тогда думали, с папой на совместной жилплощади по единому лицевому счету. Впоследствии выяснилось, что однокомнатная хибарка не то в Химках, не то в Мытищах осталась ей от первого мужа, которого — тут показания расходятся, потому что каждому из нас Женя излагала разные версии случившегося, — не то пырнули ножом в подворотне, не то посадили за то, что он пырнул кого-то ножом в подворотне, не то… А, черт с ним! Я о том, что Жене пора было отваливать. Она сидела надутая. Рассчитывала, вероятно, что кто-то из нас окажет ей гостеприимство. Пригласит к себе. Однако брать ее на постой никто не торопился, и она — не будь дурой — поняла, что глупо даже высовываться с таким предложением. Можно получить под зад коленом. Гриша немножко захлебывался, подскакивал на стуле и кричал, что надо сделать что-то для Жени вместе и буквально сообща, потому что мы сплоченный коллектив друзей и все делаем сообща. Что мы делаем сообща, никто не понял, а Алена лениво и насмешливо протянула:
— Коллектив друзей? Впервые слышу такое определение. А вот угадайте, что такое коллектив страны?
— Народ, — сказала Наталья и поднялась, чтобы уйти.
На этом месте Денис предложил наконец отконвоировать Женю домой, пока часы не пробили полночь. Ведь у нее, как нам известно, режим. Гриша опять заказывал такси, стаскивал вниз коляску. На сей раз обошлось без хитрого музыкального автомата. Он остался в опечатанной квартире вместе с курдюком из белой бязи в мелких синеньких цветочках, ватным одеялом, манежем, чемоданом косметики, дубленкой, шубой, курточками, джинсиками, балетными туфлями и пачками, похожими на разноцветную сахарную вату.
Женя спускалась по лестнице легкая, как вуаль виллисы из третьего акта балета «Жизель». На последнем марше сделала рывок и перелетела сразу все ступеньки, распластавшись в воздухе раскоряченным на 180 градусов циркулем.
На том и распрощались.
Гриша уехал с ней.
VI
Тут надо, наверное, слегка оправдаться за некоторую развязность тона и глумливые характеристики, звучащие от моего имени в адрес героев повествования.
Дело в том, что я ужасающе нормален. Это значит, что я абсолютно средний человек без каких бы то ни было отклонений. Я редко испытываю бурный восторг, редко впадаю в черную меланхолию, да что там редко — никогда. Никогда не испытываю и никогда не впадаю. Мне неинтересно иррациональное. Путешествия духа — как святого, так и не очень — меня не волнуют. Мистика не увлекает. Я не рассуждаю на отвлеченные темы. Мне чужд романтизм. Раздражает, когда кто-то пытается оперировать символами. Мой взгляд на мир приземлен, трезв и практичен. Когда на стене своей комнаты я вижу два солнечных луча, они почему-то не кажутся мне двумя скрещенными огненными божественными пиками, и уж тем более — упаси Бог! — я никогда не подумаю: «Солнце живительным золотым дождем пролилось в мою скромную обитель». Я вижу просто два луча и высветленный рисунок на обоях в том месте, куда они упали. И все. А когда через полчаса они переползут на другое место, мне ни в коем случае не покажется, что комната вдруг почему-то поменяла очертания, углы сместились, стены поплыли и время от этого потекло по-другому, понеслось иным аллюром и сигануло в какую-нибудь черную дыру, оставив меня, бедного, в искривленном пространстве потустороннего мира, разрезанного на прошлое и настоящее двумя этими чертовыми лучами, хоть бы их вообще не было и мои окна выходили на север. И по дороге из дома на работу я не задумаюсь: двигаюсь я или остаюсь неподвижен, сидя в автобусе на клейком от жары дерматиновом сиденье? И если двигаюсь, то относительно чего? И как же это двигаюсь, если все-таки остаюсь неподвижен? В картинах Рембрандта я вижу натруженные руки старух. И только. Как учили в школе. Или грязные пятки ни в чем не повинного блудного сына. Так в школе не учили, но суть не в том: кроме этих грязных пяток, я больше ничего не вижу, и они мне неприятны. А у Пикассо вообще не разбираю ничего, кроме запчастей. Что делать? Я такой. Не прыгать же выше собственного носа.