С чего бы, спрашивается?
VII
Гриша пришел ко мне через три дня после эвакуации Жени не то в Химки, не то в Мытищи. Пришел якобы за советом. В принципе я ждал его накануне. Надо было решить вопрос с девятью днями. Отмечать или нет? И где? Квартира-то опечатана. Я думал, что никого, кроме Ольги и Гриши, этот вопрос волновать не будет. Однако ошибся. Звонили Наталья с Денисом. Звонила Алена. Кстати, интересовалась, не знаю ли я, куда делся Гриша. Ольга тоже звонила. Виктор, так до сих пор нами и не идентифицированный, что-то бормотал рядом с ней в трубку. Мы перезванивались по кругу, но никак не могли ни на чем остановиться. Гриша как будто исчез. Самоустранился. И это вызывало некоторое недоумение. Я даже поймал себя на том, что волнуюсь. Что это с ним? Куда делся-то? Не откинул ли, часом, лыжи? Однако ничуть не бывало. Он все это время был с Женей и ребенком. На мой вопрос, какого черта не звонил, страшно удивился и сказал, что не то в Химках, не то в Мытищах нет телефона.
— Мобильного тоже нет? — спросил я.
Гриша опять удивился.
— Да-а-а, — протянул он и почесал в проплешине.
«Да-а-а» можно было истолковать двояко. Первое: «Да-а-а, вообще-то есть, просто я как-то не подумал». Второе: «Да-а-а, это как же это я не подумал, что мобильного-то нет?»
Кстати, мобильного у него, конечно, отродясь не бывало. Впрочем, даже если бы и был, мне почему-то кажется, он не знал бы, как им пользоваться. А сама Алена ему никогда не звонила.
Итак, Гриша явился, плюхнулся на табуретку в кухне и жадно выпил две чашки чаю. Я начал было о девяти днях, но он махнул рукой — не столько махнул, сколько отмахнулся, мол, отстань, не до того, есть дела поважнее, и, захлебываясь, поведал мне о том, что Женя находится в критическом состоянии. Буквально невыносимом. Буквально — еще чуть-чуть и все. Буквально уже на грани падения в бездну.
— Что так? — поинтересовался я.
Нет денег, объяснил Гриша. Ни копейки. Жить не на что. Ребенка кормить не на что. Платить за квартиру нечем. На пакет кефира иной раз не хватает. Катастрофа.
— А раньше-то? — поинтересовался я.
Гриша замялся. Жуя слова, как будто у него во рту была подгоревшая картофельная запеканка, и запинаясь на каждой букве, он сообщил, что раньше Женю содержали мужья и… и… не только. На этих словах Гриша совсем поник и затих в печали, повесив головушку. Его сообщению я, разумеется, не удивился, а удивился тому, чего это Гриша так нервничает, как будто видит нечто постыдное в том, что баба жила за счет мужиков. Или от Нашего друга не ожидал, что тот позволит кому-то жить за Его счет? Оказалось, дело не в этом. Гриша кручинился о том, что самостоятельно, без поддержки, в одиночку он не сможет содержать Женю.
— И не только… — как бы про себя опять прошептал Гриша и отчаянно вскинул голову, как бы на что-то решившись. — А теперь… а теперь… — Голос его набирал силу, расцветал всеми цветами радуги, в нем звучало мощное торжество «Оды к радости». Финал он выпалил во всю мочь: — А теперь МЫ!
— Что — мы? — не понял я.
— Мы! Мы! Мы должны оказать человеку помощь! Мы должны дать ей шанс выжить! Нет, мы обязаны! Все вместе! Сообща! Мы станем ей семьей! — вскричал Гриша, возбуждаясь все сильнее и сильнее. Вскочил с табуретки, с грохотом опрокинув ее на пол, замахал руками и забегал по кухне.
— Да пусть живет, чего ты, я не против, — сказал я миролюбиво, поднимая табуретку.
— Ты не понимаешь! Ты не понимаешь! — завопил Гриша.
Он полез в карман, начал судорожно в нем рыться, выбрасывая оттуда какие-то грязноватые скомканные бумажки, одна из которых упала в его недопитую чашку и поплыла по воле чайных волн от одного бортика к другому быстрокрылой бригантиной. Гриша ничего не замечал и продолжал бормотать что-то себе под нос, наконец вытащил сложенный вчетверо более-менее чистый лист бумаги и сунул мне под нос.
— Вот! — слегка задыхаясь, сказал Гриша. — Посмотри.