— Вот именно, из «Москонцерта», — невозмутимо сказала Женя. — Артист.
— Но зачем?!
— Странно, что вы не понимаете. — Женя обвела нас долгим, задумчивым, немного отрешенным взглядом, столь несвойственным ей, что я удивился этому взгляду едва ли не больше, чем информации о папе. — Вы ведь Его друзья. Как же вы не подумали — должен же хоть кто-то плакать на похоронах.
XIII
Должен же кто-то плакать на похоронах…
Должен же кто-то плакать на похоронах…
Эти слова звучали у меня в ушах, вытесняя все остальные звуки. Я видел, что Женя с Гришей беззвучно, как в немом кино, поднялись, выкатили из комнаты коляску со спящим ребенком, немножко посуетились у выхода, зацепившись колесами о порог, и наконец ушли, так же беззвучно «хлопнув» дверью. Видел, как Наталья ставила чайник, открывала холодильник, вытаскивала колбасу и сыр, резала, выкладывала на тарелку, разливала чай, и все это, не переставая открывать и закрывать ярко накрашенный, блестящий рот. Я смотрел, как двигаются ее губы — шевелятся, извиваются двумя волнистыми розовыми влажными змеями, вытягиваются в трубочку, сморщиваются, растягиваются в стороны, округляются, распахиваются и снова смыкаются, — но не слышал произнесенных ими слов. Наталья обернулась ко мне и замерла на мгновение, глядя выжидательно, и я понял, что она задала мне вопрос, на который надо отвечать.
— Да, — сказал я, не различая собственного голоса. — Конечно. Должен же кто-то плакать на похоронах.
Наталья изумилась, расширила глаза, повернулась к Денису и покрутила пальцем у виска. Денис встал.
— Пошли, — прочитал я по его губам.
Они двинулись в переднюю. Когда дверь за ними закрылась, кто-то у меня в голове отодвинул несуществующую заслонку и звуки, как языки пламени, хлынули мне в уши, оглушив на мгновение.
Я сидел в своей замечательно красивой кухне за собственным столом, сервированным к чаю, и не мог понять, отчего мне так хреново. Гадко мне было — и все тут. Я встал, вынул из холодильника бутылку водки и сделал прямо из горла порядочный глоток. Подытожим. Женя оказалась не Женей. Вернее, не той Женей, портрет которой мы поспешили нарисовать после первой же встречи с ней. Стрелка ее внутреннего компаса, казалось, навеки прикованная к отметкам «Мне», «Мое» и «Наплевать», на самом деле была чуткой и подвижной. По-своему чуткой, по-своему подвижной. Амплитуда ее колебаний была столь мала, что почти не фиксировалась невооруженным глазом. Да и реагировала она на явления, с обычной, бытовой точки зрения не поддающиеся фиксации. Странным, вывернутым способом Женя выражала эту свою чуткость, скорей всего сама ее не осознавая и не понимая, — ну и что? Какая разница — как выражать? Как могла, так и выражала. И если бы самозваный папа не оказался столь нелеп, то Женину чуткость можно было бы назвать даже умной. Да, «эта дубина» Женя вдруг неожиданно и так некстати показала себя чутче и умнее нас. Некстати, потому что никто из нас не догадался, что на похоронах надо плакать. В голову не пришло. Мы-то сами плакать не собирались и находили это вполне естественным. Даже не пытались сделать вид, что горюем. Не желали, видите ли, притворяться и слегка бравировали этим обстоятельством. Впрочем, если бы нам сказали, что бравируем, что гордимся этой своей каменной равнодушной искренностью, мы бы возмутились, ополчились на обидчика, закричали, мол, как ты смеешь говорить нам такие гадости, бросать подобные упреки нам, Его друзьям, да что тебе известно про наше душевное состояние, да тот, кто не рыдает, переживает в сто раз сильнее! И прочую пафосную выспреннюю ерунду. Честное слово, лучше бы мы притворились. Проронили пару фальшивых слезинок. Ведь фальшивое горе, наверное, самая невинная и простительная ложь. Просто потому, что люди должны горевать по другим людям. Иначе совсем тускло было бы жить на свете.
Удивительно, но Женя оказалась умнее еще и в том, что мгновенно раскусила нас — наше отстраненное недоумение по поводу Его смерти, не скрашенное даже чувством приличествующего случаю сожаления. Да, раскусила. Не такие уж мы крепкие орешки. Все с нами было ясно с первого взгляда. А мы ее раскусить не сумели. И, упиваясь собственным самодовольством, изображали эдаких патрициев перед плебейкой.
Я набрал номер Алены. Мне хотелось услышать ее голос. Я не собирался вешать на нее свои пасмурные мысли, рефлексировать за ее счет, отщипывая по кусочку от ее участия. Я просто думал рассмешить ее, а заодно посмеяться самому — рассказать о том, что папа оказался не папа. Преподнести всю эту историю как забавный казус, опустив самую важную составляющую головоломки — последнюю Женину фразу. Я начал, нервно посмеиваясь, нарочито бодрым голосом с уже традиционного: «Представляешь, она опять нас надула», а закончил таким же традиционным: «С этой девицей надо держать ухо востро!» Но Алена сразу почувствовала занозу. Она всегда очень хорошо чувствовала занозы, шероховатости, неровности и неловкости.