— И последнее предостережение, — она встала с большим трудом, не пожелав взять меня за руку и опершись на трость, чей блеснувший набалдашник был, видимо, инкрустирован драгоценностями. — Берегитесь пианиста.
Я кивнул в знак согласия, но это рассердило ее.
— Никогда не притворяйтесь, будто знаете то, чего не знаете, Альберт Пеггс, — отчитала она меня. — Вы не знаете его. Он невероятно порочен и неимоверно обаятелен. Мне он всегда казался похожим на карусельных пупсиков — такой же выхоленный и чистенький, но в сущности — отвратительная тварь. Он бесстыдно предан Миму и вечно пытается помешать мне с ним общаться.
Внезапно она судорожно схватила меня за руку и до боли стиснула ее, сунув, как мне показалось, что-то в ладонь, а затем сильной мужской хваткой сложила ее в кулак.
На улице я обнаружил, что, вдобавок к подложному письму в кармане пиджака и отменным бутербродам с курятиной в левой руке, я держу не менее двухсот долларов в правой, которую только что раскрыл. Я остановился и заморгал от яркого солнечного света: дело в том, что, покидая ее квартиру, я поклялся никогда не возвращаться и, разумеется, не приближаться к «Садам Арктура», Адской кухне (которой, как я полагал, и вовсе не существует) и ни в коем случае не видеться с Илайджей Трашем, некогда «самым красивым мужчиной на свете». Но можно ли устоять перед суммой в двести долларов, если ты цвета спелого баклажана и потеешь намного сильнее белых особей?
Я решил, невзирая на жару, отправиться прямиком к нему студию.
В конце концов, я добрался до входа в Сады, взял себя в руки, завязал галстук (хоть он и намок от пота после долгой прогулки с городских окраин и напоминал поникший мак), уверенно поднял подбородок на нужную высоту, не выражая, впрочем, нынешнего злобного высокомерия моего народа, и позвонил. Звякнуло что-то вроде колокольчиков дромадеров. Задвигались множество засовов и замков, распахнулась огромная зеленая дверь, и я увидел пианиста со скрещенными на груди руками — Юджина Белами, о котором предупреждала меня Миллисент. Он словно бросал мне вызов: только попробуй заговорить, — и даже двойной вызов: только попробуй войти. Несмотря на стремление казаться грозным, он больше напоминал не настоящего сторожевого пса, а игрушечного жениха с итальянского свадебного торта, и, как я понял позже, изгибая губы луком Амура, он подражал Миму — своему господину, но, в отличие от него, не подкрашивал их губной помадой «Дорин».
— Я — предъявитель сего рекомендательного письма мистеру Илайдже Трашу, знаменитому Миму и портретисту, — начал я.
— Довожу до вашего сведения, что вечерние концерты в студии уже прекращены, — сказал нараспев Белами и хотел закрыть дверь, но мысль о внезапной утрате грядущих стодолларовых выплат не только придала мне наглости, в которой я здесь нуждался, но и позволила тотчас прошагать в комнату.
— Простите за такую развязность, — я повысил голос, взглянув на него в упор и выпятив грудь, которая, несмотря на мой преклонный возраст (мне двадцать девять), все еще пугает большинство белых, а мои бицепсы даже сравнивали в лучшие времена с бильярдными шарами. В общем, я, конечно, развалина во всех смыслах, но пока еще обладаю безупречным африканским телосложением. — Вдобавок, то, что я должен сказать Миму, не терпит отлагательства.
— Как вам взбрело в голову, — (думаю, он собирался сказать тупую, но передумал), — с какой стати вы решили назвать мистера Траша «Мимом»?..
— Я не стану докладывать о своем деле посреднику и требую немедленно усадить меня и объявить о моем приходе, — сообщил я пианисту.
— Хорошо сказано — и прекрасно произнесено! — глуховатый голос отдался эхом в комнате, куда я ворвался без приглашения. Бисерные шторы раздвинулись, и вошел человек, которого я вначале ошибочно принял за один из аксессуаров или принадлежностей своей тайной жизни. Я никогда не бледнею, но мое лицо иногда становится нездорового землистого цвета, и человек, стоявший передо мной (это был, разумеется, Илайджа Траш), видя, как изменилось мое самочувствие, тотчас велел пианисту принести пальмовый веер и, сев рядом со мной на небольшой самодельный табурет, тем же низким голосом продолжил:
— Зовите меня мимом, если хотите, ведь за все годы своей художественной деятельности я никогда не видел такой первобытно-царственной наружности, как у вас… Дорогой Белами, будь так любезен, уйди в декламаторскую, — обратился он к пианисту, который слегка ухмыльнулся, но не взглянул на меня и вышел.