Не в силах больше слушать, как она запугивает Юджина, я поспешил прочь от двери, как вдруг услыхал крик Миллисент:
— Кто там подслушивает за дверью, эй!.. Я сказала, кто там рыщет? Назовите себя!
В смятении я пошел по коридору не в ту сторону и, решив из-за этой неразберихи, что дверь прямо передо мной ведет к выходу, шагнул вместо этого в огромную комнату, которой никогда раньше не видел, и, к своему изумлению, увидел восемь полицейских в синих мундирах, сидевших за большим дубовым столом и игравших в карты. Они даже не подняли голов. Я мгновенно подошел к ним и уселся на полированный табурет. Мое появление едва ли привлекло хоть капельку их внимания, и, окинув взглядом самого себя, я заметил, что и впрямь одет в униформу домашнего слуги, но вскоре забыл о них, услышав все вновь — отчетливо, будто через трубочку: усиливающийся голос Миллисент и жалобные мольбы Юджина о пощаде.
— Если ты боишься Пеггса-мемуариста, мне стыдно за тебя, — слова Миллисент звучали так близко, словно она прижимала рот к моему уху, и я почти чувствовал поток выдыхаемого воздуха, точь-в-точь как в прошлые времена — сидя у ее ног. — Когда флаги приспущены (он чернокожий, и значит, они приспущены всегда), когда имя ему скорбь, а жилище — преисподняя, он сделает для тебя все, если сочтет, что ты можешь облегчить его страдания хоть на долю секунды… Знаю, ты влюбился в него — я пошла на этот риск, наняв сей образчик непревзойденной, хоть и слегка стареющей физической красоты… Но неужели ты не понимаешь: если он предает Илайджу, ты тоже предаешь его? Я не прошу тебя заколоть его ножом — во всяком случае, пока. Убей его каким-нибудь другим способом, чтобы он весь истек кровью…
В эту минуту самый молодой из полицейских, с зубами из рекламы зубной пасты, подмигнул мне и передал одну карту, которая, разумеется, оказалась, пятеркой пик. Я запихнул ее в носок.
— Какой только шум поднимает наш народ вокруг Господа нашего, распятого на кресте, — вновь зазвучало энергичное контральто Миллисент. — Однако Его страдания имели начало и конец, да и в любом случае все было предрешено. Но задумайся над моим случаем… — Тот же полицейский подтолкнул меня локтем и передал другую карту, на сей раз двойку бубен, которую я потихоньку засунул за отворот штанины. — К тому же у моей Голгофы не было ни начала, ни конца, и я уже начинаю опасаться, что она продлится до скончания века…
Я встал, тяжело дыша, но полицейский потянул меня вниз, точно шафер, не дающий участнику уйти, пока не кончится служба.
— И не забудь, что Черныш похитит Птенчика завтра ночью — будь хоть полнолуние, хоть ураган… Но перед тем как выйти отсюда, ради Бога вытри лицо, иначе все вокруг поймут, что ты ревел.
Я уже двинулся без особых церемоний к двери, через которую вошел, как вдруг услышал голос полицейского с картами:
— Выходя из комнаты, Альберт, вы должны извиниться.
И все полицейские за столом рассмеялись, но я застал их врасплох, когда начал кланяться так низко, как не кланялся ни один чернокожий, черномазый или белый, находившийся у них под арестом: ведь я хорошо изучил и досконально освоил пантомимический репертуар Мима, точно был лучшим его учеником.
Все присутствующие копы встретили мое выступление бурной овацией, а я продолжал угодливо кланяться, пока не добрался до двери, а затем быстро закрыл ее за собой.
— Львы! Пеликаны! Слоновий формат! — заорал я, благополучно дойдя до помещения для прислуги, и Нора застыла с каменным лицом, как только меня охватил припадок.
Я готов был смириться со всем остальным — опасностью, деньгами, унижением и ненавистью к этому огромному дому, где я служил штатным мемуаристом, но разговорный язык, уже становившийся моим, просто сводил меня с ума.
— Я слишком мелкая пешка, и мне все равно, что случится со мной теперь, Нора… Принеси мне вина, слышишь, огромную-преогромную бутыль и, черт возьми, подбавь газу в свою жирную белую задницу. Перед тем, как похитить Птенчика, я выпью целое море вина, а не то эти легавые ввосьмером выпустят мне кишки… Копуша из копуш! — завизжал я на Нору, когда она выбежала по ступенькам из подвала с бутылкой, а затем откупорила ее и налила мне бокал.
— Кругом подводные камни, как сказала бы твоя хозяйка, Нора, но запомни хорошенько, что это сказал тебе я.
И, улегшись на пол и полностью расстегнувшись, я стал медленно лить вино себе на нёбо тонкой струйкой, по капле, постепенно уменьшая этот непрерывный поток.
— Мой единственный ангел, не считая еще одного, и дражайший мой дорогуша, — обратился я к Райскому Птенчику, который лежал без сна на своей раскладушечке, крепко подпирая нос большим пальцем, со слегка подсохшими после плача глазами (он рыдал денно и нощно). — Ты готов вырваться вместе со мной через крышу на волю, как ты пообещал на последнем нашем свидании?