— Моей щедрости нет предела, Альберт, — начала она, рассматривая меня, — и хоть я заставляю себя немножко на всем экономить, я никогда не скуплюсь, когда дело касается друзей. Что же до твоего орла, дорогой, — прошептала она в мое недавно очищенное ухо, — забудь его, ангел мой, ведь он издох бы в любом случае. Подумай, как жесток он был к тебе! Сейчас ты нуждаешься лишь в любви — в целом море любви, разумеется, физической, и ты получишь все, чего пожелаешь. Лучшие твои дни еще впереди, дорогой… Как только мы с Илайджей поженимся, не забудь покинуть пароход. Благодарю тебя за все на тот случай, если мы больше не увидимся… Мне всегда приходилось хлопотать больше, чем хотелось бы, Альберт, помни…
Откуда-то с палубы послышалась музыка, вприпрыжку вбежали молодые люди с новыми цветами и поставили букеты на стол, а Миллисент молниеносно достала из какого-то ящика у ног весьма аляповатую опаловую диадему, которую нахлобучила чуть набекрень на голову. Диадема мешала ей пользоваться лорнетом, и поэтому она с некоторым трудом читала по черной книжечке.
— Мои нежно любимые, — начала она.
— Я не слушаю, Миллисент, и я не в здравом уме, потому что ты подмешала что-то в вино, — произнес Илайджа.
— Возлюбленные мои, для меня настал миг высочайшего счастья, подойдите же, сегодня — день моей свадьбы… Кольцом сим обручаюсь с тобою, — она взяла огромное золотое кольцо и поковыляла туда, где сидел, понурив голову, Илайджа.
— Приношу тебе тело мое и все свои мирские блага тебе отдаю.
С этим словами она схватила его за руку, как ловят зонтик, который вот-вот унесет крепчайшим восточным ветром, и насильно надела ему на палец большое кольцо, а Мим закричал от боли, изумления и ярости.
— Ты сделал все необходимое, милейший Альберт, — повернулась она ко мне. — Твоя карьера мемуариста окончена… Хочу заверить тебя в одном, истинный мой ангел, — она осыпала меня поцелуями, — я люблю тебя не только как женщина, но и как мать. Я и впрямь твоя мать. Пусть никто не говорит, будто я не познала радостей материнства. Все они бесстыдно лгут. Я родила нескольких детей. Прислуга не заботилась о них, и бедные создания умерли, оставив меня в ужасном моральном и физическом состоянии. Поэтому я страдала от затвердения груди после рождения и смерти своего пятого отпрыска. Я познала муки матери, потерявшей ребенка…
— Да ничего ты не познала! — Илайджа Траш вскочил со своего стула, одновременно пытаясь сорвать с пальца кольцо…
— Оно не слезет, Илайджа…
— Ты — мать?… Да ты просто мраморное чудовище, которое лакомится секрециями молодых мужчин, — закричал он. — Выпусти нас всех из этого своего корабля-тюрьмы… Я сейчас же пойду в радиорубку и отправлю сигнал сос.
На этой фразе он внезапно зашатался после всего выпитого вина и, пытаясь удержаться на ногах, схватил большую вазу с душистыми ирисами, но повалился навзничь, а цветы рассыпались по его распростертому телу.
— Альберт, — жалобно позвал он, — вернись в город и скажи, что меня тайно похитили. Попроси помощи у властей. Я вдруг ощутил свой истинный возраст, Альберт, дитя мое…
Я подошел к нему, помог встать, усадил в большое мягкое кресло и поцеловал на прощание.
— Никогда не говори «прощай», любимый, а только — au revoir[15]. Не бывает прощаний меж душами, которые, подобно нам, с самого рождения знали одну лишь боль.
Я неуверенно кивнул.
Но, даже не успев хоть что-то ответить, я почувствовал, как руки Миллисент обняли меня, а ее губы стали целовать меня везде. Она потихоньку сунула мне в руку конверт:
— Не заглядывай в него, пока не доберешься благополучно до лодки, дорогой… А когда поднимется ветер, попроси рулевого, чтобы дал тебе пальто потеплее… Теперь поцелуй на прощанье Птенчика, ведь он, конечно, отправится вместе с нами в кругосветное путешествие.
Я простился с Птенчиком, страстно меня обнявшим, и поцеловал всех молодых людей, ожидавших Миллисент, а потом закрыл за собой тяжелую железную дверь, ведущую на свадебный пир, и вышел на палубу подождать прибытия небольшой моторной лодки, которая должна была доставить меня обратно в город.
На улице и впрямь было очень холодно, и я согласился принять от палубного матроса тяжелое одеяло из конского волоса вместо пальто.
Ослушавшись Миллисент (как она, понятно, и ожидала), я вскрыл конверт и увидел там подписанный чек ровно на 200000 долларов 00 центов.
Желая поблагодарить Миллисент Де Фрейн, я заколотил кулаком в тяжелую дверь, но она была теперь крепка и неподвижна, будто каменная стена. Все же, несмотря на ее толщину, я расслышал музыку и, как мне показалось, хлопки откупориваемых бутылок.