А на улице весна, на улице воздух, природа, первые птички прилетают, из-под снега в лесу рвутся синие подснежники, танцует в такт ветра сон-трава, цветет лоза, и пахнет влагой земля. Красиво! А мне надо в школу…
Но было в школе и хорошее. Например, Верка. До сих пор не понимаю, как мы могли подружиться. Я, тихая, спокойная, и Верка — вздорная, шаловливая. Вода и огонь. Она чаще проводила время с мальчишками, чем с девочками, на уроках не могла усидеть на месте, вечно болтая с соседкой по парте, перекидываясь записками с одноклассниками. Записки были глупого содержания (мы и писать-то тогда нормально не умели), чаще всего в виде пробитого стрелой сердечка.
Она всегда была в центре внимания, будь это урок физкультуры или математика, в школе схватывала на лету, а на домашние занятия отводила, как сама хвасталась, как раз столько времени, сколько проходило от возврата со школы до очередной серии ее любимых Покемонов, т. е. до часов двух. А потом считала себя «свободной, как ветер», потому что «и маленьким надо отдыхать». И при всем этом ей удавалось оставаться круглой отличницей и уделять мне гораздо больше внимания, чем другим. Вместе мы возвращались со школы, но в школу приходили по отдельности, потому что Верка любила опаздывать. Вместе проводили выходные то у моих родителей, то у ее, вместе ходили в зоопарк, вместе ездили на экскурсии, вместе встречали праздники.
Благодаря нам подружились и наши родители. Постепенно я стала родной в семье Верки, как и она — в моей.
В тот день был четверг. Верка влетела в класс за мгновение до звонка и, бросив портфель на стул, с облегчением выдохнула. Строгая математичка посмотрела на нее чуть с укоризной, но промолчала (все ж Верка — гордость школы), а я похолодела от страха: на знакомой до последней веснушки Веркиной мордашке появилась маска. Все вокруг застыло, потом вновь закрутилось в бешеном ритме, мне стало трудно дышать, а в животе забился колокольчик тревоги.
Как через сон помню я, что класс поздоровался с учителем, помню, что все сели, а все это меня будто не касалось, я осталась стоять, опираясь ладонями о стол, как о единственную опору.
— Оля, плохо себя чувствуешь? — обеспокоено спросила Ирина Ивановна. — Ты побледнела, девочка.
— Не знаю… — прошептала я, уставившись в парту. Знакомая парта… Эту царапинку я сделала месяц назад, чтобы доказать Верке, что я тоже смелая.
Где-то рядом Верка предложила меня проводить к медсестре, и очень удивилась, что я отказалась. Как я могла не отказаться? Почему у Верки появилась маска?
Ирину Ивановну Веркина обида обеспокоила мало, и дальнейшее закрутилось передо мной как в бешеном темпе. С молниеносной скоростью мне выделили одноклассника, который вежливо проводил меня до кабинета медсестры. На его лице явственно читалось удовольствие — при благоприятном раскладе он пропустит половину урока, а так как мой одноклассник как раз «забыл» сделать домашнее задание, ему это было на руку. Со мной разговаривать он не спешил, да и я не выделялась разговорчивостью. Мне было плохо. И страшно. Перед глазами все плыло, и я с трудом одолела несколько ступенек, которые вели в подвальный кабинет медсестры. Когда оказалось, что у меня внезапно поднялась температура до тридцати девяти, вызвали с работы маму, и та отвезла меня домой. Дома меня вырвало. Сердце сжалось от страшного предчувствия, а перед глазами стояло лицо Верки. Значит, маска — это не всегда. И ее никто не видит. Кроме меня. Никто не испугался, никто не заохал, потому что не видят. Почему я вижу?
Я сказала, что хочу спать. Мама не возражала. Отвернувшись к стенке, я заплакала. Тихо, чтобы мама не слышала…
В пятницу я осталась дома с другой бабушкой и, лежа в больном полубреду, все гадала — говорить или нет? Верка рвалась ко мне, но ее не пустили, опасаясь заразы. Хорошо, что не пустили. Сказать? Промолчать? Бабушка включила телевизор, я лениво повернула голову к горящему красками экрану. Постепенно мое усталое сознание начало следить за сюжетом: шел документальный фильм о больных детях. Душевнобольных. Красивый человек в черном с белым воротничком обсуждал, как это опасно для ребенка — странные видения. Как он это назвал? Одержимость… Как назвала это я? Ответом на свой вопрос. Тех, кто видит то, что не видят другие, отвозят в больницу для душевнобольных. Или мучают в церкви. Зачем мне говорить, если все равно не поверят? С этой мыслью я и заснула.
Когда проснулась — температура спала. Мама дала мне выпить теплого чая и сказала, что если мне станет лучше, то в воскресение мы поедем в город. Верку возьмем. Там как раз построили огромный торговый комплекс, а мне надо купить новое платье на весну, из старого я уже успела вырасти. Я вздохнула. Не любила я ходить по магазинам, не любила бесконечных примерок, боялась видеть Верку, но кто меня спрашивал?