– Мне жаль.
– Хоть глаза ей закрою для вечного сна.
Я предпочёл не говорить ему, что с этой целью не стоит входить внутрь, поскольку у его дочери не только нет глаз, но и в принципе вообще нет теперь лица. Я решил, однако, что это было бы, по меньшей мере, неделикатно, и, в конце концов, даже если не чувствуешь особого уважения к человеческой скорби, то не стоит хотя бы проявлять демонстративное пренебрежение.
– Нельзя, – сказал я твёрдо. – Извините, но это приказ сиятельной госпожи маркграфини.
Он заплакал. Беззвучно. Не всхлипывал, не причитал, не рыдал. Просто по его измученному морщинистому лицу начали течь крупные, как горох, слёзы. Одна за другой, словно били из того источника, над которым плакала Ниоба, когда боги соизволили сойти на землю и истребить её потомство.
– Моя маленькая девочка, – прошептал он наконец. – Свет моих глаз. Единственный смысл жизни.
– У вас нет других детей?
– Были. Были, но умерли во младенчестве. Она одна у меня осталась. Такая милая, такая добрая, такая красивая...
Я взял старика под руку.
– Идёмте со мной, пожалуйста, – попросил я. – По желанию достойной госпожи маркграфини я веду расследование по делу о смерти вашей дочери. Помогите мне, пожалуйста, чтобы я мог поймать и судить зверя, который с ней это сделал.
Он дал мне отвести себя к ближайшему трактиру, хозяин которого поставил перед дверью, на полном гниющих отходов дворе, два стола и две скамейки. Мы присели.
– Кто мог это сделать? – Спросил я без предисловий. – Вы подозреваете кого-то? Может, она жаловалась вам на какого-то мужчину? Может, у неё были враги?
– Откуда у Лизоньки могли взяться враги! – Он даже не возмутился, а просто удивился. – А мужчины? Они провожали её глазами, как собаки кость. Это правда. Но она была добродетельной девушкой. Я хорошо её воспитал. В уважении к законам божеским и человеческим.
Ну что ж, подобным образом чаще всего думают родители о любимых детях. И часто только трагические события сдирают им пелену с глаз. Возможно, именно так и было в этом случае, но, может быть, Елизавета действительно была недосягаемым идеалом красоты, благородства и невинности. А может, как это обычно и бывает, истина лежала где-то посередине?
– Вы знаете, с кем она дружила? Был ли у неё жених?
– Я говорил ей: «Не иди ко двору. Человек должен знать своё место, а твоё среди равных, а не среди больших господ», – не ответил он на вопрос. – Но она только смеялась. «А может, какой-нибудь дворянин полюбит меня и на мне женится?», – говорила она. «Может, у твоих внуков будет герб, папа?»
Да, да, вот мечта большинства девушек из прислуги. Однако чаще всего эти иллюзии лучшего будущего заканчивались небольшим уважением и большим пузом. Хотя из этого правила бывали, конечно, исключения.
– У неё была подруга? Она любила кого-нибудь? Кто-то её любил?
– Если родился в хлеву – живи в хлеву, родился в стойле – живи в стойле, родился в гнезде – живи в гнезде. Но если свинья залезет в гнездо, то крылья у неё от этого не вырастут. Да и летать она не научится.
На самом деле я люблю людей, отвечающих на задаваемые им вопросы, а не игнорирующих меня и рассказывающих побасёнки, достойные деревенских дурачков. Я понимал, что смерть дочери потрясла мужчину, но, поскольку раньше другие его дети уже умирали, он должен был уже быть более закалённым.
– Господин Хольц, – сказал я более резким тоном, – соблаговолите ответить на мои вопросы.
Он посмотрел на меня, испуганный, словно забитая дворняга, которой погрозили палкой.
– А вы что-то говорили? Я не расслышал, простите.
– Я спросил, были ли у неё друзья. Может, жених? Может, кто-то ей заинтересовался?
– Все ей интересовались, – вздохнул он. – Слетались, как пчёлы на мёд. Как бы я хотел иметь хотя бы её парсунку, хотя бы малюсенькую, на память... – Он снова заплакал.
– Матерь Божья Безжалостная, – прошептал я про себя, ибо постепенно начинал терять терпение.
– А говорила, что подарит мне свой портрет, бедняжка. Не успела...
– Какой портрет? Откуда портрет? – Я вцепился в это слово, как собака в штанину нищего. – Кто её должен был рисовать?
– Какой-то художник, – на этот раз ради исключения он услышал мой вопрос.
– Догадываюсь, что художник, – ответил я ядовито. – А не парикмахер, банщик или конюх. Вы знаете, кого она имела в виду?
Он поднял на меня полные слёз глаза.
– Не кричите на меня, – попросил он страдальческим голосом. – Имейте уважение к отцовскому горю и почтенному возрасту.
Мне хотелось дать ему в ухо, но я сдержался. Ведь я собирался стать инквизитором, а инквизитор должен обладать терпением, по меньшей мере равным его беззаветности и благочестию.
– Господин Хольц, я лишь пытаюсь помочь, – сказал я самым мягким тоном, на какой только смог сподобиться. – Я не верну жизнь Елизавете, но я могу поймать её убийцу. Помогите мне, пожалуйста...
– Нейбаум, – сказал он чётко. – Так зовётся этот художник. Найдите его. – Он вцепился в мой рукав. – Может, он закончил портрет? Может, он его продаст? Спросите, умоляю вас... Хоть буду смотреть на мою доченьку...
– Спрошу. – Я высвободился и встал. – До свидания, господин Хольц. Искренне вам сочувствую.
Я оставил его сидящим за столом и заливающим слезами необструганные запятнанные доски. Я расстался с ним с облегчением, с которым беззаботный человек всегда прощается с человеком, потрясённым несчастьем. Я надеялся, что след, который он мне оставил, куда-нибудь меня приведёт.
Старый Хольц ошибся или оговорился. В любом случае, он плохо запомнил имя художника, потому как звали его не Нейбаум, а Нейман.
Однако я напал на его след без труда, поскольку достаточно было найти какого-нибудь художника, а уже тот без ошибки указал мне, где проживает Нейман. Пользуясь случаем, он успел предупредить меня, что это за бездарь этот Нейман, рассказал о нарушенных им контрактах, высмеял его способ подбора цветов и поиздевался над Неймановыми навыками сохранения пропорций человеческого тела. Ха, как видно, такова уж привычка художников, столь наглядным и непосредственным способом представлять коллег по цеху. Рекомый художник успел предложить мне свои услуги портретиста, а когда я не выразил интереса, он добавил, что у него в мастерской как раз ждут две прекрасные натурщицы, которые за действительно не стоящее упоминания денежное вознаграждение согласятся скрасить мне сегодняшний день. В конце концов, я с облегчением попрощался с ним перед домом, в котором жил Нейман, обещая, что непременно пойду с ним сегодня вечером выпить.
– Когда рак на горе свиснет, – буркнул я про себя и вошёл в тёмные сени, в которых отчётливо воняло мочой.
Нейман снимал квартиру на чердаке, так что я поднялся по крутой лестнице, оказался перед дверью его жилища и постучал. Один раз, второй, третий, и, поскольку мне никто не соизволил открыть, нажал на ручку двери. Я выругался, потому что почти прилип к ней пальцами, а когда взглянул на них, мог только надеяться, что то, что их испачкало, не было чем-то худшим, чем коричневая краска.
Я никогда до сих пор не посещал мастерскую живописца и, не знаю почему, представлял себе, что это будет просторная, солнечная комната со стенами и мебелью из светлого дерева. В центре будут стоять мольберты, на них растянуты белоснежные холсты, перед которыми я увижу мужчину в чёрном, изучающим взглядом разглядывающего кисть, зажатую между большим и средним пальцем. К сожалению, в лаборатории Неймана ничто не совпадало с моими представлениями. Это была комната, правда, просторная, но тёмная, замусоренная и вонючая. А воняло в ней прокисшим вином и гниющими фруктами. По крайней мере, если говорить об источнике последнего запаха, я сразу увидел, в чём дело. Так вот, на столе стояла большая глиняная ваза, полная винограда, яблок и груш.
Все фрукты были уже сморщенными и побуревшими, над ними склонялся сломленный, умирающий подсолнечник. Над вазой роились целые полчища крохотных мушек. Я чихнул, когда одна из них залетела мне в нос.
Через миг после этого громкого чиха в углу шевельнулось что-то, что я поначалу принял за клубок одежды, и что оказалось худым мужчиной, укутанным в серый плащ. Он застонал, сначала поднялся на колени, ощупывая ладонями пол, после чего с пыхтением и усилием встал на ноги. Шатаясь, направился в сторону окна и распахнул ставни, которые приоткрылась с жутким скрежетом. Затем он повернулся в мою сторону, уставившись на меня бессознательным взглядом. Каждое движение, казалось, давалось ему настолько трудно, будто мужчина плыл в густом киселе. Но когда он впустил в студию немного дневного света, я смог, наконец, осмотреться.