Фэй, тоненькая, высокая, изящная, как фарфоровая статуэтка, начала подниматься по склону. За нею двинулся Сиад; желтый комбинезон, желтый шлем и желтый рюкзак делали его еще огромней, кисти рук и лицо казались по контрасту угольно-черными. Губы, на удивление узкие для чистокровного нуэра[3] , были плотно сжаты; если Сиад и обращался к Аллаху, то для меня это прошло незамеченным. А вот Макбрайт молился, беззвучно шевеля губами, и, хоть мой скромный ментальный дар не позволял услышать его мысли, я ощутил направленный вверх поток энергии. Я мог бы перехватить ее, впитать, чтоб не расходовалась зря, но сей поступок был несовместим с земной моралью и с этикой Уренира. Как говорится, богу – богово, кесарю – кесарево... К счастью для кесаря, то есть для меня, на Земле имелись столь щедро делящиеся своей энергией секвойи, а также буки и дубы.
Мы перевалили через пологий гребень, и Цинь Фэй замерла в своей любимой позе, откинувшись назад и чуть склонив головку. На ее полудетское личико легла тень раздумья: какую избрать дорогу, в какую из двух щелей нырнуть? Паутина, разумеется, исключалась: в этом хаосе мелких, беспорядочно ориентированных крысиных нор мы могли блуждать неделями, упираясь в пазухи и тупики.
– Туда! – Фэй протянула руку, и я понял, что избран более широкий проход – тот, в котором нас поджидает вешка с радиомаяком. Все-таки есть у девочки чутье! Мы прошли три сотни шагов, двигаясь вдоль незримой границы Анклава, потом еще немного – Фэй выводила нас к самой середине щели.
Здесь девушка остановилась и, будто прощаясь, подняла лицо к солнцу, щуря темные раскосые глаза.
– Рукав очень широкий, – как бы подчеркивая это, она развела руки в стороны. – Пойдем по осевой линии.
Можно отступать влево и вправо на тридцать-сорок метров.
– Лучше этого не делать, – поспешно добавил я. – Двигайтесь следом за Фэй. Так надежнее.
– Как скажете, приятель. – Макбрайт коснулся плеча девушки и произнес: – Что еще заметила юная леди? Проход прямой? И что в конце? Развилка или бассейн?
Под бассейном, согласно общепринятой терминологии, понимают район стабильности километровой и более величины, полость помельче зовется карманом, а совсем крошечная – пазухой. Все эти зоны и зонки соединены щелями и проходами-рукавами, и все это вместе напоминает кусок деревяшки, источенный трудолюбивым червяком. Очень большой кусок на месте бывшего Афганистана – полторы тысячи километров в длину и тысяча в ширину.
Цинь Фэй повела плечом, сбросив руку Джефа.
– Я не всесильна, мистер Макбрайт! Я чувствую, что проход прямой – очень прямой, широкий и длинный... Не могу различить тупик или значительное расширение.
Я видел дальше ее – за грядой холмов проход разветвлялся, и к вечеру мы вполне могли бы добраться до этой точки. Там, перед разветвлением, был бассейн, но его размеры мне оценить не удавалось. Я тоже не всесилен.
– Наша птичка-экстрасенс тупик не видит... – негромко пропел Макбрайт и повернулся ко мне: – Отлично, сэр! Кажется, нам повезло?
– Дойдем до Захедана, узнаем, – неопределенно промолвил я и кивнул Фэй: – Вперед, девочка!
Трое моих спутников разом подобрались. Сосредоточенные лица, прищуренные глаза, четкие экономные движения... Это мне было знакомо. Главное, что раскрывает в человеке экстремальный спорт, заключается в даре точного расчета и осторожности, а не в физической подготовке или каких-то особых умениях. Да, мы способны влезть на отвесную скалу, пересечь пустыню без пищи и почти без воды, выпрыгнуть из самолета, оставив в кабине парашют, сломать хребет аллигатору и справиться с любым транспортным средством от батискафа до дельтаплана. Но это дело опыта и тренировки, тогда как расчет и осторожность – качества врожденные. Экстремалыцик помнит, что смысл его игрищ не в том, чтобы победить, а чтобы победить и выжить. Ведь мы соревнуемся не друг с другом, а с собственной человеческой природой, доказывая, что она не так слаба и уязвима, как представляют медики и физиологи. Выигрыш в этом соревновании – жизнь, проигрыш – смерть.
Мы пересекли границу Анклава.
Внешне ничего не изменилось – сзади, спереди и по обе стороны от нас по-прежнему лежали холмы из плотного серого песка, тянувшиеся к горизонту, словно спины чудовищных китов. Вокруг – ни кустика, ни травинки, ни единой живой твари... ни бурных потоков, ни оползней, ни лавин... ни льдов, ни холода, ни иссушающей жары... Мертвенный покой, безопасность и тишина... Но безопасность, как многое в этом мире, была иллюзией. Незримые стены Анклава сомкнулись над нами, и я всей кожей ощущал их смертоносную близость. Сотня шагов в одну сторону, сотня в другую – вот широта, в пределах которой можно жить и двигаться. Склон холма на севере, гребень возвышенности на юге, а между ними – отмеренный нам коридор...
На протяжении первого часа пейзаж не изменился, но дымка над холмами начала сгущаться. Загадочное образование этот флер: с земли он казался полупрозрачным туманом, а сверху – белесым облаком, что растеклось однажды в рубежах Анклава, да так и застыло, неподвластное ветру, непроницаемое для взгляда и недоступное любым приборам. Флер простирался в высоту до двух километров, не пропускал радиоволн, не позволял зондировать рельеф поверхности ни в видимом диапазоне, ни в ультрафиолете, ни в тепловых лучах; его альбедо было побольше, чем у Венеры. Огромный овал, с равномерной засветкой и без каких-либо структурных деталей – так это выглядело на фотографиях, сделанных со спутников и третьей МКС[4] . Попытки его активного исследования кончались печально – экранолеты, самолеты и беспилотные зонды тонули в этом мареве, как металлические гайки в миске с молоком. За девять лет ни один аппарат не вернулся, и что с ними сталось, не ведал никто. Впрочем, такой же была и судьба экспедиций, легальных, полулегальных и нелегальных, счет которым, как помнилось мне, перевалил за сотню.