И все лица на коллективном облике рыжего семейства Сигалаевых нахмурены и сердиты. Они (и, кажется, больше всех Алёна) недовольны мной.
…Несколько раз я просыпался и снова засыпал в ту ночь, но сюрреалистический сон не отпускал меня.
Утром я поехал в Театр имени Вахтангова, забрал свои документы и в тот же день отнёс их в одно московское военное училище. Правильно или неправильно я поступил — не знаю до сих пор.
Через месяц я был занесён в список личного состава курсантов училища, меня постригли наголо, выдали шинель, сапоги, форменную фуражку, галифе, гимнастёрку, портянки…
Сыграла ли во всём этом какую-нибудь роль моя встреча в день поступления в театральное училище с Леонидом Евдокимовичем Частухиным и мой сюрреалистический сон с участием рыжего семейства Сигалаевых — я тоже до самого сегодняшнего дня абсолютно не знаю.
Мне осталось ответить на последний вопрос: понял ли я, пройдя по дорогам своего детства, что же такое была эта война, так неожиданно и круто изменившая когда-то всю мою мальчишескую жизнь?
Какими бы дорогами и путями мы ни шли по жизни, ни один её вопросительный знак, несмотря на все наши усилия, никогда не распрямляется до конца.
Печальный одиннадцатилетний мальчик смотрит на меня с далёкой фотографии сорок первого года, из глубины моего детства, из самого начала войны. (Таких «остановившихся» глаз, такого опрокинутого вовнутрь самого себя взгляда нет ни на одной из моих более поздних, взрослых фотографий.)
Это снимок конца июля сорок первого года. Я только что вернулся из удивительного, оставшегося для меня навсегда таинственной загадкой путешествия в июле сорок первого года из Москвы на запад, в сторону Белоруссии, навстречу немецкому наступлению.
Нас собрали в школе на третий день войны и объявили, что война скоро кончится, враг будет остановлен на границах, и поэтому всех детей от первого до четвёртого класса заботливо эвакуируют из Москвы, из-под предполагаемых бомбёжек.
И на восемнадцати голубых автобусах мы покатили в красных пионерских галстуках на запад, в сторону Белоруссии.
…Нас привезли в какое-то большое село на границе с Белоруссией, разместили в школе и на следующее утро повели в поле — помогать взрослым убирать урожай, подбирать колоски. Мы рассыпались весёлыми разноцветными горошинами по золотистому пшеничному полю, и вдруг из-за тёмной кромки дальнего леса, почти обгоняя звук, бесшумно вывалился чёрный немецкий самолёт — гром его мотора упадёт на поле через несколько секунд. (Всю жизнь потом бесшумно появляющийся из-за горизонта самолёт будет «зажигать» в моей памяти первые секунды прикосновения к «металлической» реальности войны. Мне долго будет сниться этот сон — вкрадчиво вынырнувший из-за леса самолёт… И даже зажигалки, которые я лихо тушил месяц спустя на крыше своего дома на Преображенке, не перебьют этого самого первого реального впечатления войны… И ещё один сон — немецкие танки втягиваются со стороны Яузы на Преображенскую площадь, поворачивают направо, на Преображенскую заставу, грохочут по булыжникам Преображенского вала, мимо наших домов, а мы с мамой стоим около окна — мы никуда не успели ни уйти, ни уехать…)
Он шёл низко, на бреющем полёте, над золотистым пшеничным полем чёрный немецкий самолёт, низко и неправдоподобно стремительно. Кресты на его крыльях мелькнули над нами, как взмах чьей-то чешуйчатой хищной лапы с перепонками между когтями. Гром мотора слился с грохотом пулемётов, и мы даже не сразу поняли, почему побежали со всего поля женщины, побросав серпы и косы, в дальний конец. Но когда оттуда донеслись крики и плач, стало ясно, что там произошло что-то нехорошее, страшное. Мы тоже побежали в дальний конец и, прибежав, увидели двух убитых молодых колхозниц. Они лежали на поваленных снопах пшеницы все в крови, с открытыми ртами и уже остекленевшими глазами. Праздничные их белые кофточки и холщовые юбки были как-то по-звериному измолоты, разодраны в клочья крупнокалиберными пулями авиационных пулемётов, и было видно их молодое белое женское тело, совсем не для этого жившее на свете, не ожидавшее такой жестокой участи, не подозревавшее даже о своей смерти, случившейся так неожиданно и так рано.
Рядом с ними на поваленных снопах сидели несколько раненых женщин, зажимавших раны руками, тихо стонавших и плакавших, а вокруг них стояли в белых платках на головах бабы и деревенские девчонки, и какой-то общий, приглушённый, нечеловеческий вой волнами исходил от них.