Александр Абрамов
Я ищу Китеж-град
Повесть
Повесть премирована на конкурсе журнала «Москва».
Я сплю чутко. Дома на Чейн-уок я всегда просыпаюсь от скрипа тормозов автомобильной тележки молочника. Здесь меня разбудило едва слышное монотонное жужжание. Это у Виктора на окне в соседней комнате включился миниатюрный моторчик. Белая шелковая шторка автоматически поползла вправо, закрывая от солнца стеклянные стеллажи с орхидеями. Через тридцать пять секунд, натянув шторку, мотор выключался и умолкал. Но сейчас я насчитал сорок, а жужжание еще продолжалось. Значит, Виктор не спал.
Даже не глядя на часы, я знал, что было не больше шести. Солнце еще не показалось из-за строящегося дома напротив. Его бетонная площадка, доведенная до четвертого этажа, была пуста. Высокий ажурный кран беззвучно простирал над ней худую вытянутую руку. Рука не двигалась. Строители еще не начинали работу. Тишина за окном ощущалась на слух, как в лесу.
Вдруг что-то громко стукнуло в соседней комнате, и тотчас же я услышал укоризненный Галин шепот.
— Виктор! С ума сошел.
— Плоскогубчики упали. Извини — нечаянно.
Виктор шептать не умел.
— Не ори. Разбудишь.
Вероятно — жест в сторону моей комнаты и виноватый взгляд Виктора в том же направлении. Я отчетливо представлял себе этот дуэт. Галин нос, торчащий из-под одеяла, — несмотря на протесты Виктора она всегда натягивала одеяло на голову — и широкая спина Виктора, склонившаяся над столом, обитым линолеумом. Из-за орхидей на окне в комнате рассеянный свет — зайчиками.
— Хороший старик. Чудной только, — шепчет Галя.
Виктор, не понимающий капризов Галиной мысли, должно быть пожимает плечами.
— Почему чудной?
— Все ищет чего-то. Совсем заскучал. За Иверскую, за храм Христа-спасителя…
— Не «за», а «по», — назидательно поправляет Виктор. — Скучать по ком-нибудь.
— Знаю, отстань. Это я по привычке. Вчера в Кремле был.
— Не понравилось?
— Не понравилось. Все, говорит, не так теперь, как раньше было. Конечно, старому москвичу, может, и обидно.
— Какой он москвич! Не русский даже.
Я уже знаю, что Виктор начинает поддразнивать Галю. И как всегда, у него — клюет. Галя обижается.
— Дело ведь не в паспорте. Что там чернилами записано — ладно. А вот что кровью в сердце?
— Ты веришь?
— Почему нет? Здесь родился, здесь вырос. А первая любовь что по-твоему — пар? Нет, — Галя сочувственно вздыхает, — кто это знает, тот верит.
Тишина. И снова Галин шепот:
— И фамилия у него наполовину русская — Барнет. У нас кинорежиссер такой есть.
У Виктора опять что-то упало. Потом заскрипел паркет — это Виктор на цыпочках подошел к моей двери и чуть-чуть приоткрыл ее.
Я зажмурился.
— Спит, — сказал он.
И опять заворковали голоса.
— Ты что поднялся в такую рань?
— Отрегулировать кое-что. Реле времени.
— А день на что?
— К Снегиреву надо зайти. Насчет зажимных устройств. Пневматику будем менять.
— Все воскресенье?
— Что все воскресенье?
— У Снегирева просидишь?
— Почему? Нет, конечно. Потом ребята хотели собраться. А вечером лекция.
— Господи, — вырвалось у Гали, — и зачем тебе все это?
— Что все? Ты об университете культуры? — удивился Виктор.
— Да нет. Об оранжерее твоей. Встать в пять часов из-за какого-то реле! Зачем тебе эти орхидеи? Ты же токарь.
— А что — токарь? Цветов любить не должен?
— Какие цветы?! — Галя говорила теперь громко, раздраженно. — Цветы в саду хороши. Я сама их люблю. Но не эти! На них и дохнуть нельзя — еще заразишь! Теплый дождь им устраивать надо. Электроплитками воздух подогревать. Ты эти парники завел я знаю почему. Чтобы вызвездиться. У людей нет, у тебя есть. Индюшачье в тебе это. От гордости.
Я с интересом ждал, что ответит Виктор.
— Нет, — сказал он, и в голосе его послышалось что-то для меня новое. Он не оправдывался, не спорил, он мечтал. — Не от гордости, нет. От трудности. Ты же знаешь, мне чем труднее — тем интереснее. Я вообще зелень люблю, а эта культура особого труда требует, повышенного внимания, изобретательности, если хочешь, техники. И зря ты взъелась, Галка. Не навек эти парники. Освою — брошу. Новенькое что-нибудь придумаю.
Громыхнув стулом, он встал.
— Пойду завтрак готовить. Лежи пока. А его потом разбудим. Старость — не радость… Пусть спит.
Но я уже встал и по привычке смешивал коньяк с боржомом. Старость — не радость? Наверное. Только я в свои шестьдесят семь лет что-то не чувствую себя Мафусаилом. Недаром говорят, что англичанин до тридцати лет ребенок, а до семидесяти юноша.