— Я спать хочу. Оставь.
И тишина.
В эту ночь я долго не мог заснуть.
Уж больше недели мы одни с Виктором. Галя ушла совсем.
Ушла на другой же день после нашего разговора, оставив две коротких записки.
Одна предназначалась Виктору.
«Я ухожу совсем, Витя. Иначе — не могу. Я не подходящая для тебя жена, а мне с тобой трудно. Я как низкорослое дерево, сколько его ни тяни — не вырастет. Только с корнем вырвешь. Поэтому надо кому-нибудь сказать: конец. Вот я и говорю: прощай, Витя. Не ищи со мной встреч. Не надо».
Ниже было приписано карандашом:
«Простите, Иван Андреевич, что испортила вам отпуск. Из нашего разговора вы уже все поняли — добавлять нечего. На душе так горько, что хоть вниз головой из окна. Как видите, и в нашей счастливой стране бывают у людей свои несчастья. Не судите плохо о советских людях — не у всех так. Когда будете уезжать, оставьте адрес Витьке — может, написать захочется. Ведь кроме дяди Коли и вас, у меня родных нет».
Мы долго сидели в тот вечер друг против друга. Ни одного слова не было сказано. Виктор умел страдать молча, без жалоб, без слез, без упреков.
— Будем чай пить, Иван Андреевич? — спросил он наконец.
— Не хочется, Витя.
— Жить ведь надо.
— Надо, Витя.
— У меня к вам просьба, Иван Андреевич. Не уезжайте пока. Одному мне теперь будет очень трудно.
…Утром я послал Джейн телеграмму о том, что мое московское турне задерживается: все, мол, в порядке, не беспокойся. Ни я, ни она не любили длинных посланий. Эпистолярное искусство, достигшее совершенства в викторианские времена, в наш атомный век грубеет и чахнет. Даже любовники в разлуке предпочитают разговор по междугородному телефону.
Я не писал Джейн о Гале, предпочитая все рассказать по приезде. Да разве письмо объяснит ей, что случилось вдруг дома у Виктора Черенцова и что вообще может случиться, если у тебя в семье начинается строительство коммунизма.
После злополучного воскресенья, когда события уже назревали, Виктор ушел на завод очень рано, и мы с Галей завтракали одни. Она была необычно молчаливой и казалась нездоровой. Веки у нее припухли и покраснели.
— Не притворяйтесь, Иван Андреевич, — сухо сказала Галя, отвечая на мой вопрос, не больна ли она. — Сами видите — плакала я. И глаза распухли.
Незачем было спрашивать, отчего она плакала: я-то ведь знал.
— Трудно мне с Виктором, — заговорила она, помолчав, — ох, как трудно. Наверное, приметили?
— Приметил.
— Помните наш разговор на улице, когда я попрекнула вас, что уехали. Я сказала тогда: уйти от любимого человека можно, если ты ему в тягость. Только тогда. Кажется, это у нас с Виктором наступило.
Я, старавшийся до сих пор сохранять во всем позу бесстрастного наблюдателя, вдруг испугался. А что, если это серьезно?
— В тебе говорит обида, Галя.
— На что?
Я вспоминаю ночной разговор. Что-то действительно было. Но что?
— Может быть, Павел…
— Что вы, Иван Андреевич! Виктор даже и не ревнует. Ни любви нет у него, ни ревности… Говорят, на Брюссельской выставке машину показывали. Думает, как человек, отвечает на вопросы, как человек. Только не смеется и не плачет, не жалуется и не сердится. Так и Виктор.
Я взглянул на орхидеи в окне. Миниатюрная дождевальная установка включилась, и веселый круговорот водяных струй побежал по широким листьям и мхам. Удивительно изящно, смело и остроумно было все это придумано.
— Все-таки ты не права, Галенька.
— Не знаю. Я жить хочу, как все люди живут. В кино пойти, в клуб. Я танцы люблю… Девчонок иногда позвать хочется, попеть. А у него одно: учись. Мало ему, что я медсестра неплохая, — на врача учись. Сам предлагает в университет подготовить. Думаете, не подготовит? Подготовит, как на курсах. А какой из меня врач?
Она произнесла это с таким внутренним убеждением, что если бы не серьезность минуты, я бы расхохотался. Славная, глупая девочка.
— Если у вас так легко поступить в университет, зачем же отказываться?
— Если бы легко! А потом сколько муки претерпеть — не считаете? Ведь я не старуха. Инженер Снегирев мне стихи писал, Пашка из-за меня смерть примет — так любит. А Виктор, знаете, о чем думает — о любви? — синие глаза ее недобро вспыхнули, — английскому языку нас учить — вот о чем. Чтоб вашим туристам удобно было. А по мне пусть русский учат, если к нам ездят.
— Виктор, наверное, надеется, что скорее выучит английский, чем наши туристы — русский. И, кстати говоря, он прав, — сказал я. — Ты просто не понимаешь его.
— А вы понимаете? — это было сказано с накипающим раздражением.