Женщина, только что говорившая со мной на улице, зычно командовала укладкой.
— На попа, на попа ставь! Бочком к оттоманке. Слышь?
Два парня в вылинявших футболках, поставив на платформу рыжий, пузатый шкаф, молча ушли в дом. Женщина, ничуть не удивленная моим появлением, ликующе улыбнулась. Счастье переполняло ее.
— На другую квартиру переезжаем, — объявила она. — В новые дома. Седьмой корпус.
— А этот свое уже отжил, — сказал я, оглядывая флигель.
— Давно пора. Уже все переехали.
— И Трошины?
— Какие Трошины?
Я показал на пару верхних раскрытых окон.
— Не-ет, — протянула она, — это лекаревские. А подале — Сычуков.
— Может быть, Трошины раньше жили?
— Не знаю. Я здесь с сорок второго. Из разбомбленного дома вселили. Может, до войны?
— Они давно жили, — сказал я.
Мираж уходил.
— Погодите. Наверное бабушка помнит. Пелагея Никоновна! — закричала она в открытые окна. — Бабушка!
— Не кричи. Не глухая, — послышался старческий басок, и на крыльцо выплыла широкоплечая, прямая старуха, каких в молодости зовут бой-бабами. Одну такую я здесь помнил. Как ее звали? Поля, кажется. Пелагея Никоновна? Не знаю. Может быть.
Рыжая, грудастая девка стояла тогда у ворот и смеялась над студентом, опрокинувшим на себя ведро воды у колонки. «Машуня! Штаны ему посуши. А то простынет…»
Она?
Я растерянно всматривался в суровое пергаментное лицо старухи и не узнавал.
— Вот, гражданин Трошиных ищет, — женщина у грузовика кивнула на меня, — были такие, не знаете?
— Трошиных? — переспросила старуха, окинув меня цепким, оценивающим взглядом. Должно быть, оценка была не из высоких.
— Давно не живут.
Теперь она подошла ближе и смотрела на меня строго и недоверчиво.
— А кто из Трошиных вам требуется?
— Мария Трошина, — сказал я робко. — Маша. Не помните?
Старуха не ответила.
— Вы посмотрите здесь, Пелагея Никоновна, — вмешалась позвавшая ее женщина, — а я наверх схожу. Хорошо?
Старуха даже не обернулась.
— Машуня, — прошептала она. — Доброго человека вспомнили. Давно отсюда уехала, в войну. Втроем и уехали.
— Втроем? — я не мог скрыть своего удивления.
— Втроем. С дочерью и внучкой. Три года девочке было. Говорят, мать у нее там и померла. В эвакуации. Был такой слух.
Я ничего не понял.
— Простите, кто умер? Маша?
— Зачем Маша? Дочка у нее померла, Ольга. А Маша — не знаю. Может, и до сих пор жива.
— Пелагея Никоновна, расскажите мне о Машеньке… все, что помните. Мне очень важно знать… вы даже не представляете себе, как это важно…
Просьба моя, может быть даже помимо воли, прозвучала так взволнованно, что старуха чуть-чуть улыбнулась. Глаза ее потеплели.
— Ну что ж… Вон крылечко — присядем, — она указала на другое крыльцо в глубине двора. — Там уже все уехали.
Мы сели на ступеньках возле старого искривленного тополя. Окна напротив были раскрыты настежь — там тоже уехали.
— Что же рассказывать-то, — задумалась старуха, — родственница она вам, нет? Много горя видела женщина. Мужа у ней кулаки в двадцать девятом убили. Детей сама вырастила.
— Детей?
— Двоих. Сын у нее большой человек сейчас. Архитектор. Сажин фамилия. Может, слышали?
— Когда же она замуж вышла?
— В гражданскую. Вскорости как из деревни с дочкой приехала. Дочь-то у нее от первого. Мужа не мужа, а так вроде. Пустой человек был, студент. Бросил он ее.
— Он не виноват, — пробормотал я и не узнал собственного голоса, — совсем не виноват. Он не хотел… Так случилось.
— Все они такие невиноватые, — презрительно процедила старуха.
— А письмо? — спросил я. — Он оставил письмо для нее…
— Не знаю. Чего не помню, того не помню. Переживала она очень.
И старуха посмотрела мне прямо в глаза, сразу прочитав в них все, что я прятал.
— Много годков прошло, — усмехнулась она, — состарились мы. Сразу и не узнать…
— А вы… узнали?
— Догадалась. Кому ж еще о ней спрашивать.
— И не осуждаете?
— Я не судья всевышний. Вы бы к сыну ее сходили. Он здесь в Москве проживает.
— Бабушка! — закричала женщина с крыльца напротив. — Я дверь запираю.
— Не кричи. Не глухая, — сказала старуха и встала. — Ну прощай, студент.
— Прощайте, Пелагея Никоновна.
Я низко поклонился ей и пошел на улицу.
Архитектора Сажина Николая Федоровича я разыскал легко. Он жил в надстроенном доме под самой крышей с огромным окном в небо, как парижские художники-мансардисты.
На мой звонок он сам открыл дверь, чуть прихрамывая на левую ногу. Ему, наверное, было около сорока, но выглядел он моложе — молодили глаза, озорные, насмешливые, совсем мальчишеские глаза.