В его кабинете с покатой стеной-окном было светло, как на улице. Я огляделся, ища портретов на стене, но повсюду висели только чертежи — архитектурные проекты хозяина.
— Интересуетесь? — оживился он, перехватив мой взгляд. — Все новые работы. И здесь, и здесь… А вот это — на Внуковском шоссе, на четырнадцатом километре. Не квартал, а кварталище.
Мне показалось, что он хвастает. А может быть, это была законная гордость? Я вспомнил Тоню Барышеву.
— А почему не город-спутник? — спросил я небрежно, представляя себе эту урбанистическую загадку чем-то вроде коттеджей в лесу. — Там лес, кажется? Будет жаль, если погибнет.
— Кто вам сказал, что погибнет? — вспыхнул Сажин. — Лесной массив мы сохраним. Будет создан не только новый географически, но и новый по методам строительства экспериментальный квартал.
Вспышка погасла. Профессиональное уступило место человеческому.
— Простите, увлекся. Чем обязан?
— У меня к вам особое дело, — замялся я.
— Вы архитектор?
Я отрицательно покачал головой.
— Строитель?
— Нет. Дело совсем частное. Только не удивляйтесь. Ради бога не удивляйтесь. Просьба моя покажется вам, вероятно, странной… но, уверяю вас, для меня это все очень важно…
Он смотрел на меня с любопытством. Но как трудно, как мучительно трудно было произнести это.
— Расскажите мне о… вашей матери и сестре.
— Кто вы такой? — спросил он.
Я назвал себя. Наступила пауза, как в цирке во время опасного номера. Не хватало только барабанной дроби. Он все смотрел на меня и молчал. Я даже не ожидал, что одно только имя мое вызовет такую реакцию.
— Интересно, — наконец заговорил он, — знаменитый семейный миф претворился в действительность. Ну и ну! Дайте, я на вас как следует подивлюсь.
Он вскочил с кресла и, отойдя, посмотрел на меня, прищурив один глаз и склонив голову набок, как делают художники на выставках своих собратьев.
— Ни черта нет в вас иностранного. Обыкновенный собесовский старичок. А разговор… Ни за что бы не поверил, — он развел руками. — А вы не привидение?
Я молчал выжидательно и настороженно. Сажин тоже.
— Напрасно ехали, если надеялись оживить воспоминания, — переменил он тон. — Мать умерла четыре года назад, а Ольга еще раньше, в эвакуации.
— Скажите, — спросил я, — Маша… Мария Викторовна никогда не рассказывала вам о письме, которое я оставил ей уезжая?
— Нет. Но она никогда не осуждала вас.
Я опустил голову еще ниже. Старческие слезы так же солоны, как и в дни первого горя.
— Я не спрашиваю, почему вы раньше не приезжали. Вероятно, были причины. Но спросить кое-что хочется, — вежливо сказал Сажин и усмехнулся. — Не каждый день приезжают такие гости из-за границы.
Я пожал плечами — не все ли равно теперь.
— Спрашивайте.
— Все-таки что побудило вас приехать в Москву? Особенно после стольких лет равнодушия, может быть даже враждебности?
— Не те слова. Не равнодушие и не враждебность.
— Тогда филантропия?
— Я вас не понимаю.
— Желание по-христиански исправить зло, содеянное в молодости.
Я встал.
— Кажется, мы оба не понимаем друг друга.
Он с силой усадил меня опять.
— Не обижайтесь. Для меня вы человек с того берега. Я просто хочу вас понять. Неужели безотчетно потянуло на старости лет? Тоска по родине?
— Настоящий англичанин счел бы ваш вопрос оскорбительным, — сухо ответил я. — Но формально вы правы. Я здесь родился.
— Ага, — обрадовался он, — вот мы и договорились. Настоящий англичанин! А вы не настоящий, нет! Здесь ваша родина, Иван Андреевич, и никуда вы от этого не уйдете. Небось Пушкина наизусть учили. И песни наши пели. Не «Типперери», а «Коробочку»! Здорово я вас раскусил? — он засмеялся, очень довольный. — Значит, Москву-матушку приехали посмотреть? На белокаменную полюбоваться?
— Нет больше Москвы-матушки.
Он пренебрежительно отмахнулся.
— Есть еще. Хотите сведу? И переулочки горбатенькие найдем и дома, построенные при царе-косаре. Торчат они кое-где, как лишайник. Можете умиляться.
— Я уже умилялся, — отпарировал я. — Даже на крылечке посидел.
— Вот как?! Где?
— В доме вашего детства.
— Не снесли еще? Жив?! — захохотал Сажин. — Ну и монстр! Все равно ему капут скоро. Всему переулку капут.
— Увы, — вздохнул я. — Видел.
Должно быть, в словах моих прорвалась все-таки предательская нотка сожаления, потому что Сажин тотчас же насмешливо процитировал: