— В дома приходили солдаты, изломанные поражением, отрешённые от всех домашних дел. Они доставали где-то бутылки шнапса или самогона, садились в кружок, напивались, а потом спорили и пели песни… — грустно рассказывал Манфред. — А потом снова и снова обсуждали ступени поражения… Истощённые, измученные годами одинокой тяжёлой жизни женщины подходили к ним, уговаривали: «Ну, а работать-то на поле когда, герой?» Но обожжённым войной бывшим солдатам было не до мирной жизни…
Жизнь была тяжёлая, голодная, неопределённая. Манфред и его сверстники-ребятишки, пожалуй, меньше всего страдали от нас. Они научились прогуливать школу и целые дни проводили на рынке, обменивая у американских солдат домашние старинные безделушки на сигареты, ну а уж американские сигареты тогда были главной, не девальвируемой валютой… Манфред окончил школу, потом университет, женился. Но чувство неустроенности, опасности после войны осталось. И вот теперь он с женой и двумя дочерьми стал новозеландцем, работает в новозеландской антарктической программе геофизиком. Я был в его маленьком домике в пригороде Веллингтона. Уютный домик, маленький садик. Травяная площадка для игр детей. Встретили меня Манфред и Гретхен. Обе восторженные, рады показать, как хорошо наконец живут.
В гости, кроме меня, пришли две молодые женщины — учительницы, почти девочки. Ужин неожиданно удивил. Так много всего на столе: сосиски, колбасы, отварная картошка, чего только нет. Отвык я уже здесь от такого. В Новой Зеландии в понятие «гостеприимство» понятие «много хорошей еды» не включается. Девочки-учительницы смотрели на груды яств с удивлением.
— Знаешь, Манфред, — сказал я, — это ведь очень по-русски — встречать гостя богатым угощением, стараться как следует его накормить, — Манфред и его жена — оба вдруг рассмеялись умилённо, и Манфред сказал:
— Нет, Игорь, это теперь и наш обычай.
И он начал рассказывать девочкам-учительницам, что до войны у них в Германии этого не было.
— Но в конце войны и сразу после неё мы пережили очень голодные времена. Тогда в Мюнхене и окрестностях ели кошек, а за буханку хлеба могли даже убить. В это время и появился, а может возродился, этот обычай — угощать гостей огромным количеством всякой еды.
А в ответ я стал рассказывать Манфреду о том, как тяжело было нам — и в войну, и сразу после войны, стал рассказывать об ужасном неурожае 1946 года… И вдруг я увидел, как притихли девочки-учительницы, боясь спугнуть наш с Манфредом разговор — разговор представителей двух главных противников в той войне. «Победителя» и «побеждённого». Конечно, разговор шёл на дружеской ноте, но между слов сквозило: какая ужасная вещь — война…
Потом мы отошли, развеселились. Манфред играл на виолончели, и под её аккомпанемент вся его семья пела немецкие песни, потом играли в крокет на кусочке лужайки, которой Манфред так гордился…
— Счастливого пути, Игорь, — говорил он мне, прощаясь. — Передай привет Европе. Я уже не вернусь туда. Я хочу остаться здесь навсегда, Я буду киви, и пусть мои дети тоже называют себя киви. Здесь так спокойно…
Да, если бы Манфред был в Крайстчерче, у меня не было бы никаких проблем.
Менеринги
Я перебирал в голове моих киви, и они отпадали один за другим. Но я был спокоен — я твёрдо знал, что мой главный, самый старинный, самый постоянный друг, он-то живёт здесь, в Крайстчерче. И зовут его Гай Менеринг.
Первый раз я встретил Гая в 1965 году. Мы вместе летели из Крайстчерча в Антарктиду. Он — на Скотт-Бэйз, я — на зимовку в Мак-Мёрдо. Гай Менеринг был в то время на вершине своей славы. Альпинист, путешественник, снискавший широкую известность благодаря снятому им фильму о плавании нескольких моторных лодок по Большому каньону реки Колорадо. Река эта на всём своём пути зажата между отвесных стен, на протяжении сотен километров из каньона невозможно выбраться, а высота бурунов достигает десятков метров. И вот десяток смельчаков сели на моторные лодки с водомётными движителями и во главе с изобретателем и создателем этих лодок Джоном Гамильтоном, тоже из Крайстчерча, прошли этот, казалось, непроходимый маршрут. Гай был в этом походе кинооператором и фотографом. Его фильм обошёл весь мир. Потом Гай поехал в Антарктиду. Результатом этой поездки явилась книга его художественных фотографий из жизни Антарктиды под названием «Этот Юг». Книга сделала Гая ещё более знаменитым.
Когда мы познакомились, Гай летел за новыми фотографиями к новой книге. Мы как-то сразу сошлись, но оба отнеслись к этому просто как к дорожному знакомству, без продолжения. Но через год встретились опять. На пути домой после зимовки я снова оказался в Новой Зеландии. Мой английский за это время стал уже вполне сносным. И хотя женщины часто краснели от моих жаргонных словечек, ведь меня в Мак-Мёрдо учили языку, на котором разговаривают все моряки мира, если твёрдо знают, что рядом на сотни километров нет ни одной женщины, — все же меня не выгоняли из гостиных. И вот однажды Роб Гейл, тот самый, к которому я ездил на остров, предложил поехать с ним к одному его приятелю. Когда мы приехали на место встречи, оказалось, что приятелем этим был Гай.
Поездка была очень интересной для меня, так как дала возможность познакомиться с реками Новой Зеландии. Это горные реки. Из-за обилия осадков многие из них в нижнем течении очень многоводны. Там, где мы спускали на воду свои моторные лодки, река была похожа на Кубань в среднем её течении: многоводная, холодная, мутная, быстрая. Плыть нам предстояло на тех самых лодках с водомётными движителями конструкции Джона Гамильтона, о которых я упоминал. Сверху лодки эти выглядели как обычные, но снизу у них не было выступающих ниже днища винтов. Вместо этого в днище лодки имелась дыра, куда засасывалась вода. Затем эта вода выбрасывалась под большим давлением и с большой скоростью назад. Струя эта могла выбрасываться в любом направлении, придавая лодке большую манёвренность. Но всю удивительность этих лодок можно было понять, лишь когда их спустили на воду и они понеслись по бурунам, над подводными камнями, почти торчавшими из воды: выходя на редан, лодки почти не имеют осадки.
Но я забыл сказать, что мы ехали не просто кататься по реке. Мы ехали ловить лососей. Оказалось, что реки Новой Зеландии просто кишат лососем, он здесь ловится на спиннинг.
Мы быстро продвигались вверх по реке. Нашей лодке с рыбой не везло, по-видимому, потому, что Гай слишком много внимания уделял своим гостям, показывая и рассказывая, и его просто не хватало на рыбалку. Мы уже думали, что рассказы о лососях — всего лишь рассказы, но, когда к вечеру вернулись обратно к машинам, оказалось, что в лодке у Джона Гамильтона и его компаньона лежит куча огромных красавцев-лососей. Ну а нам, хотя и не удалось поймать ни одного, зато повезло в другом. Гай увидел на склоне у берега оленя. Он быстро достал откуда-то винтовку, причалил лодку к каменистому пляжу и побежал вверх по камням. Через некоторое время раздался выстрел, и ещё через час появился сам Гай, волоча за собой небольшого безрогого оленя. Я думал, что это браконьерство, но оказалось, что олень здесь считается очень вредным животным. Настолько вредным, что его разрешают стрелять в любое время года. Больше того, хозяин земли, на которой убит олень, должен дать охотнику приличное вознаграждение.
На следующий день было воскресенье, но с утра мы снова собрались в доме Гая. Гай жил на берегу небольшой чистой речки. Его домик с трех сторон был окружён деревьями, и я впервые по-настоящему увидел, что делают тёплое солнце и колоссальное количество осадков. Ольха, например, которая у нас — не то дерево, не то кустарник, здесь была великаном с толщиной ствола в три обхвата. И вырастала до такой величины лет всего за тридцать-сорок. С ольхой соседствовала роща бамбука, цвели какие-то удивительные деревья, сплошь покрытые красными цветами.
Здесь я познакомился с женой Гая Мэгги — невысокой, худенькой женщиной с лицом королевы Елизаветы с почтовой марки. Она занималась тем, что у нас называется домашним хозяйством. Мэгги и жена Джона Гамильтона Хелен умело приготовили нашего оленя. Олень плюс русский из загадочной далёкой России превратили вторую половину воскресенья в чудесную вечеринку.