Работать ему пришлось в страшном темпе — никаких примерок. Наконец он убедил Джин Ханнисетт взять на себя заботы о наших с Анной Мэсси костюмах. Мы с облегчением вздохнули. Но другие! Еще три модели по образцам 1890 года делались в Лондоне. Костюмы, которые можно было взять напрокат, были разобраны театрами. Достать что-нибудь в готовом виде, особенно мужскую одежду, было практически невозможно. Мы с Джорджем сели в лужу. Цейтнот по всем статьям: ни поразмышлять, ни подискутировать, ни подыскать подсобный материал, ни выяснить взаимные претензии. Я хочу сказать, что ему надо было бы изучить мои недостатки: воротники на платьях следовало делать более высокими; свободные складки, чтобы скрыть расширение вен здесь, сутулость — там. Ему надо было ознакомиться с этой ВЕЩЬЮ — со мной.
Один из самых веселых дней. Я ждала прихода Дэвида Уокера, чтобы обсудить с ним, как в общем и целом должна выглядеть мисс Моффат — цвета, ткани. К моему ужасу и изумлению, он явился в сопровождении мисс Ханнисетт — той самой, которой надлежало шить платья. Она показалась мне очень милой, знающей свое дело особой. Ей нужно было снять с меня мерки. Она открыла сумочку необычной формы и достала оттуда очень маленький корсет. Я как бы невзначай взглянула на него. Талия примерно в сорок сантиметров, подумала я. Она взглянула на меня и тут же опустила глаза.
— Да?
Она пыталась скрыть свою тревогу.
— Мне всегда казалось, что у вас очень… То есть, когда смотришь на вас в кино, кажется, что у вас такая маленькая…
Ну конечно, в ее представлении не теперешняя я, а я — та, из кинофильмов, снятых тридцать — сорок лет назад, когда размер моей талии составлял тридцать шесть сантиметров. Она принялась молниеносно расшнуровывать спинку корсета, но шнуровки не хватило, чтобы сделать спинку достаточно широкой для талии, которую она теперь видела перед собой.
— Мы примерим сейчас… Хотя нет… Вообще-то лучше будет, если я… Дайте-ка подумать… Ну что… Мисс Хепберн… видите ли… В общем, я не уверена, что вам нужен корсет. Я хочу сказать… Я понимаю, что вы снимаете ваши платья после каждого эпизода… Да… Наверно, вам будет очень неудобно…
Дэвид Уокер вступил в разговор, чтобы выручить мисс Ханнисетт.
— Вы будете носить жилетки. Мы раздобудем жилетки. Намного лучше корсета.
— Вы будете носить жилетки.
— Моя грудная клетка… — начала было я.
— Да, — сказал он. — Я знаю. То есть я понимаю, что вы имеете в виду. Выдается вперед.
В общем, ничего не остается, как только рассмеяться. Было смешно. Ближе к вечеру я чувствовала себя творением Генри Мура. А творение Генри Мура закорсетить невозможно.
Потом я встретилась с гримером. Энн Броди. Мы наложили пробный грим. Шел дождь, было темно. Освещение слабое. Зрение у меня хорошее — то есть я могу еще отличить человека от собаки. Но детали определенно ускользают от меня. Я кожей ощущала, как она думает: «Ну, эта старушка явно любит покушать блины и, похоже, не намерена отказаться от этого блюда. А я-то всегда считала, что она такая, какой должна быть. Так зачем изменять ее. Пусть радуется жизни. Не надо портить ей жизнь».
Она мне нравилась — была милашка. Трудности ее не смущали.
— Нет. Этого вообще не видно. Если бы вы сами не упомянули, я бы ни за что не заметила.
Да. Милашка.
Она рекомендовала мне взять в парикмахеры некоего Рея Гоу. Оказалось, что он из тех парикмахеров, которые умеют укладывать волосы. А это такая редкость. Когда кто-то с расческой в руках берется за ваши волосы, у вас возникает такое ощущение… Ну, какое? Либо уверенность, либо отчаяние.
Я объяснила:
— Надо попытаться сделать завивку, ведь в Уэльсе постоянно льет дождь. Но мы не можем заставлять Джорджа ждать. Ему до всего этого нет дела. Он не понимает, что существует проблема прически. О нет. Никакого лака. Волосы у меня чересчур мягкие. А эта лондонская вода такая жесткая. Да, у меня много… Просто взбить их. Причесать. Следите вон за теми локонами.
Он был душка. С природным чувством такта. И понимал, чего опасается актер.
— О да. Я понимаю — щетка… Не расческа. Конечно, могу. Стрелка на свободных концах. Намотать. Завить.
Он заметил корзинку с моими бигуди, которая стояла на туалетном столике. Они были сделаны из туго-натуго скатанной газетной бумаги.
— Там, в коробке, ваши бигуди? Я пользуюсь такими же.
— Вы?
— Да.
— Вы первый, от кого я слышу…
— О, конечно. Самое лучшее средство. Впитывают влагу. Но вам лучше подойдут прямые волосы. Никакая не чепуха. Ведь героиня — учительница. А валлийская вода замечательная. Мягкая. Подойдет как нельзя лучше. У вас прекрасные волосы.
— Благодарю.
Как видите, от завивки мы отказались. И от «газетных» бигуди — тоже.
У Дэвида Уокера, ставшего нашим модельером, был помощник — Боб Рингвуд. Он следил за нашей внешностью, когда мы снимались на натуре. Разумеется, ему было за чем следить, но он справлялся со своими хлопотными обязанностями. Подогнать вот здесь, покрасить, растянуть, ужать, замазать, смыть, состарить… Надеть, снять.
Мы нашли общий язык с главным оператором, с которым работали на предыдущих картинах. Он, его первый и второй помощники заверили нас, что мы вполне можем на них положиться. Это были мастера своего дела. Действительно, великолепные мастера. Главный оператор обычно ищет правильное освещение. Ассистент ведет камеру, движется за актером, ищет правильный ракурс в кадре. Третий человек в операторской бригаде отвечает за то, чтобы кадр держался в фокусе. Все эти операции очень тонкие и важные: все трое следят за тем, как вы смотритесь и что видит публика. Естественно, как будет играться сцена, решает режиссер-постановщик, но именно от оператора зависит, насколько точно она будет снята. Мы были очень рады тому, что заполучили такие «золотые» руки.
За две недели до начала съемок мой дорогой старинный друг-оператор позвонил по телефону:
— Я не могу участвовать в картине.
— Что?.. Что?
— Мы не можем участвовать в картине. Мы все измотаны. К тому же у моей дочери летние каникулы. А тут еще зубы… Мы измотаны.
— О Господи! Было черт знает сколько времени, чтобы… Я тоже измотана. Весь белый свет измотан. Ну и что из того? Мы начнем только через две недели, а то и через три. Вы успеете отдохнуть…
— Я просто… Дочь у меня. У нее… Это ее последние каникулы дома…
— Твоя дочь? Ты уже несколько месяцев знаешь, что… Я просто не могу поверить, что ты откажешься от нас… Уже поздно. — Потом, обращаясь к Филлис, которая стояла рядом: — Последние каникулы его дочери… Наверно, я сойду с ума. Очевидно, это моя последняя картина! — И продолжала: — Но если ты был так настроен, почему не позвонил раньше? Так легко соединиться с Джорджем или со мной. Хотя бы несколько недель тому назад. Когда у нас еще была возможность найти кого-нибудь еще…
— Но мой агент сказал, что…
— Нет. Это не так. Твой агент сказал, что ты устал. Что вы все устали. Естественно. А как же иначе? Тебе приятно быть усталым. Ты занят. Но нам не сказали, что ты собираешься подвести нас. Как, черт возьми, ты можешь даже думать о том, о чем сказал. Только потому, что ты еще не подписал договор. Я не могу больше говорить об этом. Ни под каким видом. Такого не может произойти. Мы друзья… Ты… Это по-свински и безответственно и…
Я повесила трубку. К чему продолжать? Я позвонила ему на следующий день и убийственным тоном сказала, что принимаю к сведению, что он и двое его сотоварищей не намерены участвовать в картине. Что поделаешь: нельзя заставить человека, даже если он подписал договор. Невозможно. Слишком неприятно. Слишком обременительно.
Можете себе представить такое? Второй нокдаун. Мои хорошие друзья. Что творится с людьми? Сначала дают слово, а потом, когда ничего нельзя поправить, отказываются от него и оставляют своего товарища с носом. Наедине с самим собой. Без какой-либо надежды найти замену. Удача! Где ты, удача? Приди.