Выбрать главу

Ставлю коляску на тормоз. Приподнимаю больную ногу. Медсестра поддерживает ее, не давая ей коснуться пола. Опускаю вниз левую ступню. На кафельном полу можно повернуться, поджимая пальцы к пятке. Поджимаю — скольжение, пятка двинулась чуть вперед, опустилась, снова пальцы, снова пятка. Так мало-помалу подвигаюсь к кое-чему, сажусь… Потом встаю и таким же образом: пальцы под себя — пятка вперед — пятка на пол — и новый цикл — боком к коляске. Обратно в палату. Сижу в коляске до второго завтрака — потом до обеда. Потом снова в постель. Приподнимаю ступню над кроватью, чуть сползаю всем телом, чтобы лежала пониже голова. Сплю. А медсестры поочередно легонько массируют кончики пальцев, торчащих из гипса. Успокоение — сон, сон, сон.

Да, так вот… То есть такова моя история. А теперь вот Новый год. Все это было почти четыре недели назад. Мы не могли никого уговорить подежурить от трех до одиннадцати. Неудивительно — в преддверии новогодней ночи. Мы намеревались поехать домой к моей сестре Мэрион, живущей в западном Хартфорде, на первый день Нового года.

Я рано проснулась в то утро и мимо дежурной медсестры, которая заступила на смену в семь часов, проехала в коляске в ванную комнату. У меня были такие грязные волосы. Чистота идет рука об руку с благочестием. Но что поделаешь? Я подняла голову — над ванной висела какая-то штуковина, нечто вроде шланга с наконечником — пульверизатор.

— Гейл, что это за штуковина — вот тот шланг и пульверизатор?

— Это для мытья подкладных суден.

— А вот те краны — для холодной и горячей воды?

— Да — горячей и холодной.

— А можно мне помыть волосы?

— Где?

— Над ванной. Я могла бы наклониться над раковиной. Ты могла бы подержать шланг. Понимаешь, что я имею в виду? Левую ногу ставлю сбоку. Ясно? Голову держу над ванной. Сидеть буду в коляске — подгоню ее вплотную. Больную ногу поставлю в поддон душа, гипсом зацеплюсь за край, чтобы он не соскользнул. И голову над ванной. Давай, пошли. Возьми мое мыло. Ну, давай же, все получится.

И вот мы идем — действуем — правую ногу убираем. Правильно. Ты берешь шланг. Подай мне мыло. Так, хорошо. Отлично. Мочим волосы. Еще воды — лучше погорячей. Нормально — достаточно. А теперь мыло. Хорошо — хватит. Я намылю. О, так приятно. Отлично, отлично… А теперь, Гейл, — здесь — почеши. Лей воду. Хорошо, хорошо — а теперь полотенце. Выключи воду — больше не надо.

— Все, закончили. Обмотай голову полотенцем.

Это начало. Можете себе представить! Какой триумф! Да еще в утро Нового года! Какой знак — пусть мне улыбнется счастье в Новом году! Да, о чем может быть речь, — он будет счастливым, этот наступивший Новый год!

VI

Любовь

А теперь я расскажу о Спенсере.

Вы, наверное, думаете, что долго ждали этого. Ну, признайтесь. Я тоже буду откровенна. Мне было тридцать три.

Мне кажется, что теперь я точно знаю, что на самом деле означает фраза «Я люблю тебя». Она означает: я ставлю тебя, твои интересы и твой комфорт выше своих собственных интересов и комфорта, потому что люблю тебя.

Что это значит?

Я люблю тебя. Что это значит?

Думайте.

Мы употребляем это выражение всуе.

ЛЮБОВЬ никак не связана с тем, что вы ожидаете получить, а исключительно с тем, что вы надеетесь дать, то есть — сполна.

Взамен вы можете получить что угодно. Но это никак не связано с тем, что вы даете. Вы даете, потому что любите и не можете не давать. Если судьба вам улыбнется, можете рассчитывать на ответную любовь. Это жутко приятно, но такой исход не обязателен.

В реальной жизни это требует полной самоотдачи. И это включает в себя все — и ваше доброе, и ваше дурное. Я знаю, что без дурного тут не обойтись.

Я любила Спенсера Трейси. Он, его интересы и его запросы были для меня превыше всего на свете.

Такое отношение мне давалось нелегко, потому что я была самой настоящей эгоисткой.

Ни с чем не сравнимо то чувство, которое я питала к С.Т. Для него я была готова сделать все, что угодно. Мои чувства — как описать их? — дверь между нами всегда оставалась открытой: не существовало никаких оговорок, никаких потаенностей.

Ему не нравилось то или это. И я исправляла то или это. Это могло быть нечто такое во мне, что я лично высоко ценила. Но это не играло роли — я исправляла это нечто.

Еда — мы ели то, что нравилось ему.

Делали то, что нравилось ему.

Жили такой жизнью, какая нравилась ему.

Одна только мысль о том, что я доставляю ему удовольствие, уже доставляла огромное удовольствие мне.

Конечно, я не испытывала таких чувств в отношении других поклонников. Я искала их, чтобы получить удовольствие для себя. Это отношение совсем иного рода. Оно сродни чудесной вечеринке. Но отнюдь не любви.

Ладди любил меня — в моем понимании слова. Он делал все, что только мог, чтобы доставить мне удовольствие.

Ладди заботился обо мне и заряжал меня уверенностью.

Я заботилась о Спенсере и заряжала его уверенностью.

Я познала два лучших вида взаимоотношений.

Любила Папу и Маму. Их слово было для меня решающим. Если они хотели чего-то — я делала это. И, слава Богу, — и они любили меня — я чувствовала это, и чувство это наполняло меня счастьем.

Между любовью и увлечением существует огромная разница. Обычно мы, по сути дела имея в виду увлечение, употребляем слово «любовь». Мне думается, что вообще-то очень мало людей, говоря про любовь, имеют в виду именно «любовь». Думаю, что увлечение — куда более легкое отношение к человеку. Оно основывается на ощущениях, восприятии. А влюбившись, мы слепнем.

Что же такого было в Спенсе, что очаровывало меня? На этот вопрос ответить нетрудно. Ирландец до мозга костей, он обладал уникальнейшим чувством юмора. Был веселый. Умел смеяться и рассмешить. Ему была присуща удивительная способность видеть в окружающем его мире смешное.

Существовала компания — Спенсер Трейси, Джеймс Кэгни, Пэт О’Брайен, Фрэнк Морган, Фрэнк Макхью. Раз в неделю, по четвергам, они устраивали своеобразные посиделки, именовавшиеся ирландскими вечерами. Встречались они в «Романофф». Иногда в «Чейзен». И наконец в моем доме, когда я жила в доме Бойера. Обычно я либо ложилась спать, либо уходила из дому ночевать куда-либо еще. У меня был чудесный повар и — проекционный зал. Я заказывала еду, доставала какую-нибудь кинокартину — и ирландская ночь начиналась. На мой взгляд, это сродни сумасшествию. Но ведь мы все этим грешим, не правда ли? От Бойера я в конце концов съехала и перебралась в маленький домик Спенсера, который мы арендовали у Джорджа Кьюкора. У Спенсера стало пошаливать здоровье, и мне нужно было всегда находиться рядом с ним. С тех пор не стало и ирландских ночей.

Меня спрашивали, что такого было в Спенсе, что заставило меня прожить с ним почти тридцать лет. Ответить на этот вопрос мне не представляется возможным. Честное слово, я не знаю. Могу лишь сказать, что никогда не могла оставить его. Он жил — и я была всецело его. Я хотела, чтобы он был счастлив — был защищен ото всех невзгод — был окружен комфортом. Мне нравилось ждать его, слушать его, кормить его, беседовать с ним, работать для него. Я старалась не мешать ему, не раздражать его, не беспокоить его, не тревожить его, не изводить, не «пилить». Я стремилась по мере возможностей избавиться ото всех качеств, которые, как мне казалось, не нравились ему. Иные из моих качеств — мои лучшие, как мне мнилось, — ему, думаю, казались утомительными. Я подавляла, устраняла их, насколько это было возможно.

Когда он, образно говоря, находился на склоне жизни — последние шесть или семь лет, — я фактически отошла от дел только для того, чтобы быть рядом с ним, чтобы он был избавлен от волнений и не чувствовал себя одиноким. Я была счастлива тем, что могу сделать это. Я рисовала, писала, пребывала в покое и в надежде на то, что он будет жить вечно.