А между процедурами и прогулками мы все сидели по своим комнатам и писали. Со стороны , наверное, можно было подумать, что нервное напряжение многомесячных боев обернулось для нас таким вот писательским зудом. Но стоило посмотреть хотя бы на измочаленный и обгрызенный карандаш Агафонова, как сразу становилось ясно, что Паше и сейчас, в одной только санаторной пижаме и тапочках, куда бы легче сбить "фиат" или "хейнкель", чем вразумительно описать, как он это делал. То же, вероятно, творилось и со мной. Но деваться от этих беллетристических упражнений было некуда - такое получили задание. Подробнейшим образом мы должны были - каждый по-своему! - описать машины (свои и чужие), бои, тактические приемы и все-все , что хоть однажды заставило нас задуматься там, в Испании. Написанные ними листки потом тщательно изучались специалистами - таким образом по крупицам обобщался боевой опыт.
Я первым делом описал свой истребитель - всю его подноготную. Я видел остроносые "фиаты" и "хейнкели", с которыми нам чаще всего приходилось иметь дело над Мадридом, и писал о том, какое счастье летать на маневренном И-15, когда на нем стоит мотор воздушного охлаждения. С "мессершмиттами" в большом количестве мы тогда еще не сталкивались, они появились позже. "Мессершмитт", сбитый над Алькалой Сергеем Черных, был единственным, который в Испании я видел своими глазами. Пока это были единичные самолеты. А кульминацию переживала - и, как вскоре выяснилось, уже шла к закату - эра бипланов. А среди бипланов И-15 не было равного!
Многое в этом самолете было удачным: маневренность, надежность, живучесть, простота в управлении, неприхотливость. Но... не было бронеспинки, защищавшей летчика. Не было пуленепробиваемых стекол кабины (а на "фиате" были). Не было крупнокалиберных пулеметов (а на "фиате" были). При всей бесценной способности маневрировать, И-15 явно не хватало устойчивости: самолет "рыскал", а это мешало вести прицельный огонь или заставляло подходить к противнику вплотную. Да и скорость не мешало бы прибавить...
Я тщательно обдумывал все "за" и "против", чтобы не ошибиться в оценке явно удачной машины. Излагая свои соображения, мы с товарищами не советовались и не обсуждали сообща ту или иную деталь, но, когда работа была закончена, выяснилось, что в главном мы не разошлись.
После этой работы и лечения нам были предоставлены отпуска.
Москву я знал тогда неважно, знакомых в Москве не имел и потому отправился в Киев, в свою эскадрилью. Пожизненно у меня был один вернейший друг. И я хотел его увидеть.
Я хотел видеть Рычагова.
После Испании он получил назначение на должность командира киевской эскадрильи - той самой, в которой оба мы начали служить и из которой убыли в Испанию. Мне не терпелось также увидеть свой аэродром - неужели он такой же, каким был, и ничего там не изменилось? Чем ближе подходил я к части, тем беспокойнее становилось на душе. Я не мог себе представить, что прошел только год. Всего один год! Ощущение беспокойства оттого и появлялось, что я никак не мог втиснуть этот год в его обычные календарные рамки. И я начал понимать, что мне уже никогда не быть тем, кем я был в прошлое лето, лето тридцать шестого. Напрасно я старался убедить себя в том, что передо мной тот же аэродром, те же ангары, та же - моя! - нормальная жизнь, которая только на время прервалась. Ничего не получалось. Год назад здесь я еще спорил с Костей Ковтуном и вот сейчас никак не мог совместить того Костю с погибшим Героем Советского Союза Ковтуном. В той, прошлой жизни были летние лагеря на речке Остер и шутки Пети Митрофанова. Но уже не было и Пети. И совсем другое выражение приобрели лица Артемьева, Шмелькова. То был почти весь наш отряд - лучший отряд в эскадрилье. Он оставался лучшим и в Испании. И вот я иду в свои отряд, но отряда нет. Есть боевые друзья, но того отряда нет...
Вот проходная. Мысленно я сразу переключился на Рычагова. Он-то здесь, он, должно быть, уже испытал и прочувствовал все то, что сейчас испытываю я. И перед Испанией, и в Испании я всегда шел за ним, не задумываясь, целиком полагаясь на его мастерство, интуицию, отвагу. А когда сам стал водить группу в бой, очевидно, совершенно подсознательно делал все то, что делал до этого Павел.
Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец - он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром... Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.
Тут у красноармейца глаза округлились: чтобы комэск, Герой Советского Союза пришел сюда из штаба для того, чтобы поглядеть на штатского гуся с футляром?..
- Доложите, доложите! - говорю я хмуро.
- Да как доложить-то? - изумляется часовой,
- Доложите комэску, что ждет его Захаров, - говорю и. - Георгий Захаров. Поняли?
С некоторой растерянностью он берет трубку, а я слышу, как он неуверенно повторяет:
- Захаров... Говорит, что Георгий Захаров, а больше ничего но говорит... и тут же вытягивается: - Приказано пропустить!
Я и шагу не успел сделать - Павел вырос как из-под земли.
Он был таким же, каким был всегда. Просто удивительно, сколько я знал Рычагова - он всегда оставался самим собой, словно среда, обстоятельства, положение и все остальное, под влиянием чего человек живет и меняется, не имело к нему никакого отношения. Сформировавшейся личностью он был уже тогда, когда я прибыл в его отряд. И последующие шесть лет его поистине фантастической жизни, которая успела вместить в себя три войны, более десяти сбитых самолетов, необычайно быстрый даже по тем временам рост - от старшего лейтенанта до начальника Главного управления ВВС РККА, - ничего не добавили и не убавили в нем, как в личности. Такое могло быть только с необычайно цельной натурой, которая самой природой была вылеплена раз и навсегда и не могла быть подвержена никаким изменениям. Натура незаурядного человека и выдающегося летчика-истребителя, В тот день я ощутил это острее, чем когда-либо. И все стало на свои места. Не знаю даже, заметил ли Павел, в каком состоянии я находился, или просто привычно и властно навязал мне свою волю, но только уже через минуту он тащил меня на летное поле к самолетам и летчикам.
Сказать, "он тащил" - значит заведомо сказать неточно. Его тащили. Потому что, едва Рычагов появился в поле зрения летчиков, нас сразу же окружило множество людей. Я могу с уверенностью сказать, что в тридцать седьмом году вряд ли нашелся бы еще один такой командир эскадрильи, который бы пользовался таким авторитетом у своих летчиков. Золотая Звезда Героя, два ордена Ленина, орден Красного Знамени за боевую работу - в те годы людей с такими наградами в стране было немного.
А я, помню, всем своим невоенным обликом создавал на летном поле разительный контраст. Я видел, как едва уловимая усмешка тронула губы Павла, понял, что он уже что-то задумал, но что именно - не догадывался.
А Павел уже кричал:
- Кто хочет со мной сфотографироваться - сюда! Надо дать работу корреспонденту!
Как обычно, он определил мою роль раньше, чем я успел к ней приготовиться. И какого черта я притащился с этим фотоаппаратом?! Но делать ничего не оставалось - пришлось включиться в предложенную игру. Сбежалось несколько десятков человек, и я впервые прочувствовал трудности репортерской жизни. Я и приседал, и пятился на полусогнутых, и надувал губы, делал "козу", как делают старики в фотоателье, чтобы рассмешить маленьких детей, и, кажется, вошел в полное соответствие с ролью. Зная, что хороший фотокорреспондент никогда не ограничивается одним кадром, я изрядно наползался, пока не снял группу во всех возможных ракурсах. А отщелкав пленку, обнаглел вконец: