Инспекторские проверки показали, что уровень летной подготовки в дивизии достаточно высок. Но главным в моих доводах был тот факт, что мы располагали всепогодным аэродромом. Бетонная полоса позволяла нам работать даже тогда, когда полки других дивизий, сидевшие на грунтовых аэродромах, были ограничены в работе периодом весенней распутицы.
Добиться своего мне не удалось. У того же Черных все еще были старые И-16 с изношенной материальной частью, которые никак ни шли и сравнение с нашими модернизированными И-16, полученными прямо с заводов. И Рычагов свел все к шутке.
- Жаден ты больно, - сказал он. - У нас скоро еще кое-что будет, так тебе об этом и говорить нельзя - приедешь вырывать...
"Кое-чем" оказались истребители Як-1 и ЛаГГ-3, о которых я в ту пору не знал.
"Миги" были отданы другим дивизиям. Одной из первых их стала получать дивизия Черных. К лету сорок первого года много старых И-16 было законсервировано. Новые машины накапливались на аэродроме в районе Белостока, и Черных с нетерпением ждал конца апреля-начала мая, когда можно будет развернуться для работы на грунтовых площадках. К началу войны в его полках было уже около двухсот "мигов", но, кроме командиров полков и некоторых командиров эскадрилий, на них еще никто не летал.
Машина осваивалась медленно и в других соединениях. Это беспокоило Сталина. На совещании, состоявшемся в начале сорок первого года, он много говорил об этом истребителе, о необходимости как можно быстрее освоить его:
- Я не могу учить летчиков летать на этих машинах. Вы мои помощники. Вы должны учить летчиков. - И неожиданно закончил так: - Полюбите эту машину!
Прозвучало это как личная просьба. Но времени уже не было...
В мае сорок первого года мы проводили в дивизии летно-тактические учения. Погода стояла отличная. Работали все полки, в один из таких дней в небе появился пассажирский самолет Си-47 со свастикой на киле и черными крестами на крыльях. Самолет принадлежал одной из германских авиакомпаний и совершал регулярные пассажирские рейсы в Москву.
На небольшой высоте Си-47 совершил два круга над аэродромом, потом пошел в сторону авиагородка, осмотрел его, развернулся и уверенно взял курс на один из наших полевых аэродромов. С земли все с любопытством разглядывали свастику и дивились нахальству немцев. Они в открытую намеревались изучить весь район дислокации дивизии.
Пассажирская трасса лежала в стороне от наших аэродромов. Предположить, что летчик заблудился, было невозможно: при такой погоде даже курсант бы не заблудился. В том, что самолет вел разведку, ни у кого сомнений не возникало. Поражала наглость немецких летчиков, полная уверенность, что все сойдет им с рук.
Я приказал посадить самолет-нарушитель. А все полеты, пока длится этот инцидент, отменил.
И вот звено в составе летчиков Смирнова, он был ведущий, Козлова и Воинова, ведомые, догнало Си-47. Козлов и Воинов заняли позиции справа и слева от нарушителя, а Смирнов дал предупредительную очередь, вышел вперед и повел германский самолет за собой.
То, что немцы нарушают воздушные границы и ведут усиленную разведку, для меня не было секретом. В последние предвоенные недели таких случаев только по одному нашему округу было зарегистрировано немало. Но в основном это происходило в приграничной зоне. Чаще всего немцы имитировали вынужденную посадку. Садились на аэродромы в Белостоке и в Лиде, совершенно не реагировали на приказ заруливать в отведенное им место, а рулили по всему аэродрому, фиксируя расположение полос, рулежных дорожек, ангаров, стоянок самолетов. И всегда повторялась одна и та же история при выяснении отношений: из-за спины летчика высовывалась какая-нибудь личность в комбинезоне, испачканном машинным маслом, и на ломаном русском языке приносила тысячу извинений по поводу того, что забарахлил мотор. В результате - вынужденная посадка на советский аэродром, который, к очень большому сожалению, оказался военным. И - тридцать два зуба в дружественной улыбке...
Они не утруждали себя придумыванием более правдоподобных версий - даже в тех случаях, когда после элементарной проверки выяснялось, что мотор абсолютно исправен. Они знали, что будут отпущены, и, к сожалению, их в самом деле отпускали. При этом я не помню случая, чтобы кто-то из них "сбился" с курса или чтобы у кого-то забарахлил мотор на обратном пути. Впрочем, один случай действительно вынужденной посадки был. Под Барановичами шлепнулся на брюхо "Хейнкель-111". Летчик посадил его так, что самолет был в целости и сохранности. Но поскольку посадка в самом деле была вынужденная и, значит, встреча с советскими представителями заранее не была предусмотрена, немцы сами взорвали самолет раньше, чем наши успели к ним подойти. Взрыв был произведен продуманно: куски "хейнкеля" разлетелись по полю во все стороны. Однако даже по тем обломкам, которые удалось собрать, нетрудно было установить, что "хейнкель" был набит разведывательной аппаратурой.
Над аэродромами 43-й дивизии немцы не летали, и я представить себе не мог, что они наберутся наглости вести разведку так далеко от границы. Однако наглости им было не занимать...
Я выехал навстречу Си-47 на "пикапе", жестом показывая, куда ему заруливать. Самолет был до отказа заполнен пассажирами. Тараща глаза, они рассматривали истребители, которые один за другим шли на посадку, и тогда я загнал самолет в самый дальний угол, откуда меньше всего можно было видеть то, что происходило на аэродроме. Выходить из самолета немцам запретил - поставил часового.
Но вот не успел я подъехать к зданию штаба, чтобы доложить о случившемся, как зазвонил телефон. В Москве о моих решительных действиях уже знали. Звонил Нарком обороны С. К, Тимошенко.
Мне задан был только один вопрос: кто приказал сажать самолет? Я ответил, что решение мое, единоличное. После этого говорил только нарком. Из его слов я понял, что мои "необдуманные действия могут привести к политическим осложнениям" и что мне надо немедленно писать рапорт с объяснением своего безответственного решения.
Через полчаса нарком позвонил вторично. Он был более сдержан и поинтересовался обстоятельствами дела. Я подробно изложил.
- Какие меры приняли, когда посадили самолет?
- Прекратил полеты.
- Аварий не было?
- Никак нет, товарищ маршал.
- Где находится самолет?
Ответил, что загнал его в дальний угол аэродрома.
- Люди?
- Находятся и самолете. К самолету приставлен часовой.
- Ждите указаний...
Вскоре телефон зазвонил в третий раз.
- Самолет выпустить в Минск. Разбираться будут там. Продолжайте учения! Пауза. - Рапорт можете не писать...
В несколько приподнятом настроении я подъехал к Си-47. Немецкие летчики смотрели на меня с любопытством.
- Кто-нибудь говорит по-русски? - спросил их.
- Нихт ферштейн.
Врут. Кто-то из них наверняка говорит или понимает по-русски. Если бы это был единственный случай, я бы еще мог поверить в то, что они "нихт ферштеен"... Улыбаются.
Я вдруг разозлился. Припомнились и стали понятными все жалобы Черных. До сих пор, откровенно говоря, я воспринимал подобную ситуацию как-то отвлеченно, чисто теоретически.
- Ну, раз "нихт ферштеен", - сказал я, - будете сидеть хоть до вечера. Пока не вспомните несколько слов по-русски.
После этого из-за спины пилота возник штурман и очень вежливо почти без акцента произнес:
- Господин генерал, я немного понимаю по-русски.
То, что он обратился ко мне словами "господин генерал", когда я был в обычной летной куртке, подтверждало, что я имею дело с разведчиком.
- Все вы понимаете, когда вам ничего другого не остается, - не удержался я. - Разрешаю вылет на Минск! В Минске будете давать объяснения. И чтобы никаких отклонений. Иначе снова посадим, но уже надолго.
- Слушаюсь, - по-военному четко ответил немец.
Это "слушаюсь" невольно потом припомнилось мне. Ведь всего через месяц с небольшим кто-то из этих наглецов наверняка шел ведущим, но уже не на пассажирском Си-47, а на Ю-88 - в первые дни войны они слишком хорошо знали, куда надо было наносить удары.